Дети павших богов

– Их жизни много дороже того, что их оборвало, – негромко проговорила она. – Не позволяй смерти отнять их у тебя. Ничего драгоценнее у тебя нет.

У меня комок стоял в горле.

Вознесенные над нами, если бы это было так просто! Но слишком многое унесли их смерти. Из их памяти, из их жизни. Из меня.

– Жаль, что ты их не знала, – заговорил я. – Мне бы хотелось вас познакомить, а не показывать тебе пустые спальни. Я бы показал тебе этот дом, когда он был домом, а не алтарем мертвецов. Иногда… – Я выдохнул сквозь зубы. – Иногда мне хочется, чтобы ты знала меня таким, каким я был. Иногда мне хочется отдать тебе того себя. Лучшего. Еще не…

…Сломанного.

Я впервые подумал об этом, когда заметил, как меняются мои чувства к Тисаане. В ту ночь, когда подарил ей ожерелье из бабочек, я целый вечер старался не замечать, как приятно горят коснувшиеся ее кожи костяшки пальцев. И в ту ночь мне не давали уснуть назойливые, неотступные фантазии и холодный голос повторял в уме: «Может, давным-давно ты и был ее достоин. До того, как превратился в коллекцию шрамов».

Тисаана обвила меня руками.

– Не думаю, чтобы ты мне тогда понравился, – сказала она так просто, что улыбка сама собой растянула мне губы.

– Тогда я был куда меньше покалечен разочарованиями.

– А ты мне нравишься покалеченным разочарованиями.

Улыбки моей как не бывало.

– Не только в этом дело. У меня был дом. Семья. Все… это. – Я махнул рукой на дом. – Все эти смешные излишества. Я мог был отдать это все тебе. И хотел бы отдать.

Я смотрел на Тисаану. Вознесенные, она ослепляла: белые волосы светятся серебром, глаза глубиной в миллион миль. На миг мне представился идеальный образ: как бы она смотрелась среди них, смеялась бы с Атраклиусом, болтала с матерью, собирала букашек с Кирой. Я представил, как она бы всеми цветами радуги расписывала здешние унылые празднества.

– Ты мог бы попробовать. – Тисаана грустно улыбалась. – Только тому миру я была не нужна. И может быть, он был бы мне не нужен.

Вот оно как. Правда.

Я закрыл глаза, и картины одна за другой погасли.

Потому что Тисаана – бывшая рабыня, безвестная чужестранка без будущего. Мне так хотелось бы думать, что моя семья увидела бы в ней иное. Может быть, каждый по отдельности и сумел бы. Но корень нашей жизни уходил в глубину и душил все, что было для него чуждым.

И пожалуй, Тисаана была слишком хороша для всей этой дряни.

Я любил семью. Любил свое детство. Но теперь, оглядываясь на тот прекрасный дом, вспомнил, что он стоял на богатстве, принесенном войнами. Война была для Фарлионов обычным занятием: игрой, приносившей почести, деньги, почет среди им подобных.

А Тисаана? Тисаана знала, каково быть пешкой на игральной доске. Для таких, как мы, такие, как она, сводились к безликим множествам. Как будто она была одна из тысячи – средством, чтобы использовать как рычаг или приносить в жертву, а не живым человеком.

В груди у меня горе схватилось с гневом. Эту схватку я подавлял долгими неделями, она разгоралась во мне при каждом взгляде на Мофа, рвалась наружу.

– Я не знаю, как их примирить, – сказал я. – Добро со злом. То, что любил, с тем, что ненавижу. А я до хрена всего ненавижу теперь в том, чем мы были. Я тогда очень многого не замечал. И все-таки…

Мне пришлось оборвать себя, потому что не мог я, не сломавшись, выговорить этих слов: «Мне их очень, очень недостает».

Тисаана долго молчала, а потом заговорила еле слышно.

– Я так много знала людей, – сказала она, – готовых творить ужасы и отворачиваться от последствий. Я научилась жить в их мире и играть по их правилам, потому что не знала другого. А ты… ты не хочешь ничем поступаться. Ты не готов никем жертвовать. Ты требуешь лучшего. Когда я повстречала тебя… до тебя я таких, как ты, не знала.

Ее рука скользнула в мою.

– Ты однажды сказал мне, что мир был бы проще, будь все люди как один. Но нам в таком мире не жить. Твоя семья – часть тебя. Конечно же, ты будешь любить родных. Конечно, ты будешь по ним тосковать. И конечно… тебе хочется сделать мир лучше, чем делали они. Ты будешь строить поверх того, что они тебе дали. Ты будешь черпать из их силы и противостоять их ошибкам. Ты сделаешь мир лучше, потому что это твое дело. Ты мечтатель, Макс. И это я люблю в тебе.

Ее слова проникли глубоко, задели все, что я схоронил в себе: старые раны от гибели семьи и свежие – от последних страшных недель. Они задели все, что болело во мне в одинокие ночи, когда я гадал, стоит ли все это хоть чего-то.

А ей так легко было поверить. Как будто ее убежденность вдыхала жизнь во все, что я отбросил как недостижимое.

У меня все расплылось перед глазами.

Я сгреб ее, прижал к себе, зарылся лицом в ее волосы. При всем желании я не мог сказать ни слова. А мне хотелось свить из слов что-то такое прекрасное, чтобы уловить в нем вот это – ее умение будто бы примирить прошлое с будущим.

Спасибо ей – она не отстранилась, потому что у меня не было сил ее отпустить. И может, никогда не будет.