Дети Шини

Плотно закрученные в короткий и толстый рулон газеты, выгоревшие изнутри, а снаружи оставшиеся нетронутыми. Сверток сильно вонял какой-то химией.

Видимо именно из-за этой штуки всё и загорелось. Кто-то же её сделал и подбросил сюда. Зачем же Амелину понадобилось бы себя поджигать? Он мог устроить это в любой точке дома. Даже если он не планировал оставаться в мансарде.

Всё это было очень подозрительным и странным. И даже скорее больше смахивало на подставу.

Но зачем кому-то, рискуя жизнями всех, так подставлять Амелина? К тому же, если бы он действительно оказался в комнате, то вполне мог бы и реально угореть. Все эти мысли запутали меня окончательно. Теперь, кажется, я уже не доверяла никому.

Удивительно, но стоило мне только согласиться с тем, что никакого призрака нет, мои безотчетные, отступившие в эти дни страхи зашевелились с новой силой.

Умиротворяющее ощущение покоя и безмятежности было жестоко нарушено. И от ставшего за эти дни почти родным дома вновь повеяло мраком и тревогой.

Мы ждали возвращения парней сначала после обеда, потом к ужину, потом к девяти, а после девяти часов стрелка остановилась.

Никто не был готов к тому, что может случиться что-нибудь плохое.

За окном продолжался чудовищный снегопад, точно природа решила вывалить всю месячную норму осадков именно сегодня и мы, развалившись в зале у камина, бесцельно спорили о всякой ерунде, лишь бы выгнать из головы дурные мысли и уж тем более не обсуждать их друг с другом.

Я лежала на матрасе Якушина и почти не слушала их болтовню, понемногу проваливаясь в сон.

Лишь, время от времени, до моего сознания доносились странные замысловатые фразы: «монохром в графике — это философский взгляд художников, с самой древности символизирующий двуединую сущность всего», или «мир не разделен только на хорошее и плохое, во всем хорошем есть крупица плохого и наоборот», или «равновесие и гармония появляются в соединении противоположного».

Возможно, это было нечто, что мои уши сами хотели слышать. Одно из тех странных явлений, когда, находясь в полушаге от реального физического сна, мозг внезапно работает сам по себе, без моего на то желания, ни с того ни с сего озадачивая нежданными вопросами.

А что, если мы и не были поводом для Кристининого самоубийства? А что, если повод совсем другой? И мы все только как-то связаны с этим поводом. Просто подобраны по какому-то особому принципу? Может дело не в том, что мы ей говорили, а в том, какие мы есть? Но какие?

Обычные ребята, ничем не хуже других, а может даже и лучше. Ведь, она долгое время воспринимала нас, как своих друзей. Предположим, у меня есть люди, которых я считаю своими друзьями, и которые, возможно, даже нравятся мне, что же может заставить меня поступить с ними подобным образом?

И тут, буквально в нескольких шагах от долгожданного ответа, в мои ясные, здравые рассуждения вероломно ворвался ненужный, пустой разговор, и вмиг оборвал тонкую интуитивную нить мысли.

— Да ты, Петров, и начал, — сказала Настя. — Ты всегда в школе такой.

— Какой это такой?

— Вечно носишься со своей камерой и замечаешь людей только когда тебе нужно их снять.

— Нууу, — Петров задумался. — Может, отчасти ты и права. Потому что для меня люди — это в первую очередь объект искусства.

— Искусства? — насмешливо хмыкнул Марков. — И вот те свои горе-видеоролики, ты называешь искусством?

Настя обмолвилась, что в художке им говорили, что искусство — это отражение внешнего и внутреннего мира художника, и тут же затянулся долгий спор про искусство и внутренний мир Петрова.

А потом Амелин заметил, что слово «искусство» произошло от слова «искушение», и они начали спорить про это.

Но сколько я не пыталась вернуться к той точке размышлений, на которой остановилась, ничего не получилось, и я так погрузилась в методичное прокручивание в голове этих вопросов, что кажется, действительно задремала.

Потому что в какой-то момент, Петров закричал прямо мне на ухо:

— Тоня! Заснула что ли? Уже пятый раз спрашиваю, почему тебя так назвали?

— А, ну это в честь маминой бабушки — Антонины, — сонно пробормотала я. Она партизанкой была. В лесах пряталась и поезда подрывала, ей даже награды за это дали.

— О, ну точно, — засмеялся Марков. — Теперь понятно в кого ты такая боевая. Так и вижу тебя с гранатой в руке.

— Сомнительный комплимент, — эта шутка Маркова заставила меня окончательно проснуться. — Не люблю её. Она — предательница. Всего через пять лет после окончания войны, взяла и уехала жить в Германию.

— Странно как-то, — Настя сидела на спальном месте Герасимова, скрестив ноги по-турецки и ровно выпрямив спину.

— Вот, именно. Там у неё в деревне немец какой-то был, который знал, что она партизанка, но не сдал. И она тоже в него влюбилась, и когда война закончилась, он разыскал её и позвал к себе. У мамы даже письма его остались, и она почему-то считает, что это жутко романтично. Типа, любовь сильнее войны. А я думаю, что это полный бред, потому что человека любят за характер и поступки, а какие уж там поступки, можно себе представить.