Дети Шини

Более того, он даже и не вспомнил тот случай, а вспомнил только дурацкую историю со снежками.

После этого я всю неделю так плакала, что даже заболела.

Павлик пришел. Посидел немного. Выслушал про моё это тупое приключение, и сказал, что я совсем из ума выжила, и ему даже слушать противно, что я докатилась до такого. И, что ему стыдно за меня и, что я «по-любому в пролете», потому что если бы я любила Джони Деппа, толку было бы больше, а ещё, что я «наивная и слепая».

Но через два дня принес номер Якушина.

Я спрятала его в карман вечернего платья, которое никогда в жизни так и не надевала, и хранила там, время от времени доставая, садясь перед трубкой и гипнотизируя и то, и другое. Однако до истории с Кристиной, так ни разу им и не воспользовалась.

А Подольский вместо того, чтобы оставаться настоящим другом и поддержать в трудную минуту, взял и начал встречаться с той новенькой девочкой, которую сам же бросил всего через два месяца.

Но всё равно его поступок был таким нечестным и подлым, как если бы он вонзил мне нож в спину.

И тогда я поняла, что никогда в жизни не смогу никому доверять, делиться и тем более привязываться к кому-то.

Когда же я рассказала Линор про свой позор, то она завела успокоительные речи о том, что не нужно сдаваться, что стоит пытаться, и что нужен какой-то другой, более естественный повод.

Но, я бы во век больше так не унизилась. Поэтому дала себе слово прекратить думать об этом и уж тем более не плакать из-за такой фигни.

Потом Якушин ушел из школы, и стало ещё легче.

А в сторону Подольского я больше и не посмотрела ни разу, хотя он и пытался помириться.

От всех этих внезапно нахлынувших воспоминаний, я не сдержалась:

— Иди в пень, Петров. Для тебя всё ерунда. Ты ничего не знаешь. И ты Сёмина ничего не знаешь, и язык у тебя длиннее мозгов. А ты Марков вообще слепой, что ты там заметить-то можешь? Какое вам вообще до меня дело? Я к вам не лезу и болячки ваши не ковыряю.

— А никто и не лез, — Петров немного растерялся. — Мы просто разговаривали.

— Правда? — закричала я. — Тогда какого черта обсуждать тут, что я три года за Якушиным бегаю?

— Тоня, — вдруг подал голос, молчавший всё это время Амелин, выползая из своего темного угла на свет. — Ты не права. Ребята не хотели тебя обидеть.

— А ты-то чего выступаешь? Больше всех надо?

— Всё хорошо. Успокойся, — проговорил он мягко противным участливым голосом. — Поверь, ты ему тоже нравишься.

— Что? — я чуть не задохнулась от такой наглости. — Да какое мне до этого дело?

Марков усиленно щурился, видимо стараясь разглядеть выражение моего лица:

— То-то ты так взбеленилась.

— Блин, Осеева, никогда не видел тебя такой бешеной, — Петров смотрел на меня через объектив.

— Если ты ещё раз сунешь в меня эту штуку, клянусь, тресну так, что мало не покажется.

— Она треснет, — со знанием дела предупредил Марков. — Знаешь, как Солдатову сменкой по морде прошлась?

— Чё, правда? — лицо Петрова озарилось восторгом.

— Отвечаю.

— А ты оказывается, опасная, — Петров восхищенно и одновременно насмешливо посмотрел на меня, выглянув из-за камеры.

— Вот, видишь, Сёмина, что любовь с людьми делает, — Марков развернулся к Насте и поучительно помахал перед ней пальцем, точно сейчас доказал теорему. — Говорю же — животная страсть.

И тут они все начали заливисто и громко смеяться, будто над какой-то очень веселой шуткой. Даже Сёмина.

— Так, Тоня, ещё позлее лицо сделай, — от смеха Петров еле удерживал камеру.

И это было последней каплей.

Я молниеносно вскочила и со злости пнула сидящего ближе ко мне Маркова в бок. Он завопил, начал извиваться и кататься по полу, придуриваясь, что ему очень больно. Тогда я ударила посильнее, и он взвыл уже по-настоящему.

А у Петрова началась настоящая истерика, упал на матрас и давай там биться в конвульсиях, выть и всхлипывать.

Я схватилась за камеру, пытаясь вырвать у него из рук, но он вцепился и стал тянуть на себя.

Понятное дело, Петров был сильнее, и я уже замахнулась, чтобы отвесить ему подзатыльник, но тут ко мне подскочил Амелин, больно схватил за локоть и попытался оттащить.

Однако в такие минуты меня лучше не трогать, наверное, он просто ещё об этом не знал, и я, стремительно развернувшись, закатила ему такую звонкую оплеуху, что аж Марков вскрикнул.

На секунду наступила тишина, все резко перестали смеяться и уставились на Амелина, а он на меня. С очень серьёзным таким лицом, непроницаемым, карие глаза как будто остекленели, словно я не пощечину ему влепила, а пырнула ножом.

Затем мрачно сказал:

— Надеюсь, тебе было так же приятно, как и мне. Давай ещё раз.

Он с силой схватил мою руку и хлёстко ударил себя.

— Можешь бить меня в любое время, когда тебе захочется. А других не трогай. А то в один прекрасный день найдется тот, кто даст сдачи. И тогда ты узнаешь про боль, гораздо больше, чем тебе хотелось бы.

И вдруг я почувствовала себя истеричкой и ужасной дурой, ещё большей, чем Настя, громящая винные запасы.