Дети Шини

— Ладно, в следующий раз моя очередь спасать. Увидишь призрака — зови, — он весело усмехнулся своим словам о призраке, дружески похлопал меня по плечу, и вскоре окончательно вышел из того уныло-задумчивого состояния, в котором я его нашла.

========== Глава 28 ==========

Амелин приперся внаглую среди ночи, словно это было уже в порядке вещей, и предложил спрятаться в «красной» спальне на третьем этаже, и оттуда наблюдать за коридором, потому что именно там призрак появлялся в прошлые разы. И он таким громким шепотом уговаривал меня, что пришлось быстро согласиться, чтобы не разбудить Настю.

Та комната была самой холодной из-за углового расположения, но при этом самой светлой, из-за двух больших окон. А когда Амелин поставил на подоконник толстенную ароматизированную свечку «белая роза» из мансарды, там стало возможно даже картины рассматривать. Чем он и занялся минут через пятнадцать нашего бессмысленного торчания возле распахнутой двери.

Вначале мы действительно постояли несколько долгих минут друг напротив друга, поочередно выглядывая в коридор, но Амелин пребывал в очередном дурашливом расположении духа и явно пытался подыгрывать, нарочно вздрагивая от любого звука в доме, испуганно хватая меня за руку, и прячась под капюшоном Герасимовской толстовки. Однако потом ему это надоело, и он стал бесцельно ходить по комнате, сказав, чтобы я звала, если увижу что-то страшное.

Здесь стояла широкая квадратная кровать с высоким мягким изголовьем, обитым темно-бордовым материалом, внешне напоминающим кожу. Такой же тканью была обтянута и маленькая прикроватная банкетка, и штук шесть декоративных подушек, раскиданных до нашего прихода по всему полу, а теперь наваленных на одном из гарнитурных кресел возле двери. И из-за этого густого винного цвета, мы называли эту спальню «красной».

Штор на окнах не было. На вешалках в шкафу, дверца которого закрывалась с жутким скрипом и потом с таким же скрипом раскрывалась, висели три классических черных пиджака. Всё вокруг было грязное и пыльное. На голом матрасе кровати валялись три картины, которые мы тоже подобрали с пола, но не нашли куда повесить.

Амелин, устав бестолково ходить и выглядывать в окна, собрал полотна, сел на подоконник возле свечки и стал разглядывать.

— Ты разбираешься в живописи? — в полный голос спросил он.

— Тише. Дверь же открыта.

Он повторил вопрос, но немного приглушеннее.

— Нет. Но мне нравятся Моне и Дега.

— Всё ясно, обычные красивости. А мне нравятся Брейгель и Босх.

— Ничего удивительного. Тебе всё гадости какие-нибудь.

— Это не гадости, а художественное отражение реальной жизни. И не только жизни.

— Я, правда, не понимаю, что может быть хорошего в этих отвратительных, уродливых людях и животных, которых обязательно кто-нибудь мучает или убивает? Неужели тебе приятно на это смотреть?

— А ты думаешь, только цветочки и мельницы кругом? И весь мир наполнен лучезарным сиянием любви и добра? — поинтересовался он с лёгкой издевкой.

— Нет, конечно. Но зло тоже можно красиво изобразить. «Демон» Врубеля, например.

— Который из них? Сидящий, летящий, поверженный?

— Обычный.

— Обычный — сидящий.

— Откуда ты это знаешь?

— Тоня, — я видела, что он поднял голову, наверное, как обычно, укоризненно смотрел. — Откуда люди всё узнают?

А потом вдруг заговорил специально низким шепотом тихо-тихо, едва слышно, так что мне, для того чтобы расслышать, пришлось даже сделать несколько шагов в сторону окна:

  Я тот, которому внимала
  Ты в полуночной тишине,
  Чья мысль душе твоей шептала,
  Чью грусть ты смутно отгадала,
  Чей образ видела во сне.

— Это что?

— Помнится, кто-то меня ещё в незнании английского упрекал, — прокомментировал он своим голосом, и, снова изменив тон, но уже чуть громче, продолжил:

  Я тот, чей взор надежду губит;
  Я тот, кого никто не любит;

— Это Лермонтов, да?

— А ещё кто-то спрашивал, как меня в школе держат.

  Я бич рабов моих земных,
  Я царь познанья и свободы,
  Я враг небес, я зло природы,

— Ну, ладно, хватит уже, — попросила я.

Но он, подняв свечку с подоконника, поднес её снизу к лицу, так что оно зловеще осветилось желтоватым пламенем, и опять заговорил со страдающей интонацией.

  И, видишь, — я у ног твоих!
  Тебе принес я в умиленье

— Всё. Заканчивай.

  Молитву тихую любви,
  Земное первое мученье
  И слезы первые мои.

— Эй, — пришлось взять с кресла подушку и кинуть в него, чтобы перестал.

Подушка чуть было не попала в свечку, но Амелин вовремя отбил, и она упала на кровать.

Затем спрыгнув с подоконника, он полез доставать её, но возвращаться не спешил, вместо этого поднялся на кровати в полный рост и, стоя на прямых ногах, принялся покачиваться на матрасе. Пружины жалобно заскрипели.