Дети войны

Вскоре после нашего приезда отца призвали в армию, его газету закрыли. Однажды он пришел в военной форме, с рюкзаком за плечами. Мы пили чай с черными солдатскими сухарями, твердыми, как камень. Папа уехал в тот же вечер, и мы остались втроем, на пять лет. Его не взяли в действующую армию по здоровью, и он служил в прифронтовых газетах.

Отсутствующий папа стал трефовым королем: маме гадала на него одна из приятельниц. «Чем дело кончится…» «Чем сердце успокоится…» Я тоже смотрела на карты, боялась пиковую даму и не хотела, чтобы она оказывалась рядом с папой. «Опять ложится эта дама…», — сокрушалась «гадалка». А меня беспокоило еще и другое: «Здесь голова и здесь голова, а как же они ходят?» — спрашивала я про даму или валета. Мне объясняли: они не живые, они нарисованы. Да я и сама знала, что нарисованы, а как они ходят?

Жизнь быстро переменилась. Стало голодно. Хлеб, полученный по карточкам, мама делила на три части, и каждую часть разрезала пополам, чтоб хватило на два раза. Запомнилось, как она, заглянув в супницу, где хранилась крупа, — это было еще до наступления зимы — озабоченно сказала сама себе: «Последний рис», и высыпала остатки в кастрюлю на плите.

Многие тогда продавали вещи, чтобы купить еду, а нам нечего было продавать. Два-три отреза на платье быстро ушли, знала я из взрослых разговоров. Мама разрезала старые пододеяльники на носовые платочки, красиво обвязывала их мулине (она была большая рукодельница), несла на рынок. Возвращалась с картошкой или морковкой нам на радость, покупала соль, пшено… Как-то она вязала кружевные подзоры для «хлебной» продавщицы Нюрки. Просыпаясь ночью, я видела маму с крючком в руках, сидящую за столом у коптилки. Не знаю, скольких маминых ночей стоила буханка хлеба, но очки она надела очень рано.

Зимой мы жили в кухне. Переносили большую кровать — я спала вместе с мамой, а брат Гена на сундуке. Зал закрывали и даже подкладывали половик под дверь, чтобы не дуло. Запаса дров не было. Периодически выдавали какие-то кубометры то ли по ордерам, то ли еще как-то. В пять лет я знала эти слова — «ордер», «кубометр», «сотка», хотя не представляла себе, что это, как выглядит. Мама и брат пилили по вечерам очередное сырое полено, а я сидела на нем верхом, чтобы оно не елозило, и усваивала: осину пилить еще можно, а вот дуб очень трудно, он железный.

Гена заболел корью, и врач, которая его осматривала, сказала, что девочке (мне) необходимо срочно сделать прививку. «Завивку, завивку!» — заплясала я, и мы с мамой пошли в больницу. По дороге я мечтала встретить кого-нибудь из знакомых, чтобы сообщить, куда я иду. В больнице, к моему удивлению, с меня сняли платье — зачем?! — и вкатили под лопатку укол. Я рыдала не столько от боли, сколько от обиды — так обманули!

По вечерам, когда плита остывала, мама стелила на нее какое-нибудь одеяльце, и мы усаживались втроем на подстилку добирать последнее тепло. Она что-нибудь читала вслух: «Что я видел» Бориса Житкова, рассказы Зощенко… Я, наверное, не все понимала, но было очень смешно.

Пригревшись, расспрашивали маму, как все было до войны. Как это жили без карточек?

И можно было просто купить булку? И пять булок?

Может быть, именно в первую зиму мне несколько раз снился один и тот же сон: кто-то дает мне большой красивый кусок белого хлеба, и я кладу его под подушку, чтобы утром съесть. Просыпаясь, сразу же отбрасываю подушку, а под ней ничего нет… В следующий раз убеждаю себя во сне: это сон, сон, никакого хлеба утром не будет. И все-таки опять кладу кусок под подушку…

Часто слышала слово «тиф» и решила (как же правильно решила!), что это военная болезнь. Тиф валит людей в периоды войн и бед. Тифом заболела тетя Лариса Басихина. Ее увезли в «заразный барак», в квартиру явились женщины в халатах и масках и все обрызгали, залили страшно вонючей жидкостью. Дети были у нас, мама купала маленькую Альку и отмывала басихинскую квартиру после дезинфекции…

А потом случилось так, что мама и тетя Лариса перестали друг с другом разговаривать. Что произошло, неизвестно. До сих пор не пойму, почему я никогда не расспросила об этом маму, даже через несколько десятков лет, когда мы вспоминали с ней войну, Рузаевку, всех наших соседей. Нас, детей, это обстоятельство — молчание наших мам — не занимало, мы его и не замечали, потому что на нас это никак не отразилось. Когда мама уходила на целый день в поле или уезжала на лесозаготовки, тетя Лариса могла позвать меня и подкормить овсяным киселем — такой кислый-кислый кисель варили в войну во многих семьях. Так себя вела и наша мама. Она особенно любила Инну и жалела ее. Потому что тетя Лариса через какое-то время опять заболела, как говорили, неизлечимо. Она плохо ходила, началось дрожание рук… Видимо, это была медленно, но неуклонно развивающаяся болезнь Паркинсона. Много домашней работы легло на Инну, а ей было лет девять-десять…