Дети войны

В 1944 году стали принимать в школу с семи лет. Как раз семь мне должно было исполниться 29 августа. Но меня в школу не записали, потому что было много детей восьми и восьми с половиной лет. Зато неожиданно дали путевку в пионерский лагерь в селе Хованщина, недалеко от Рузаевки. Когда мы с мамой приехали, на станцию, я увидела женщин в мордовских костюмах и была потрясена вышитыми рубахами, бусами, монистами… Роскошество завершали лапти.

Тот лагерь до сих пор вспоминаю с добрым чувством. Он был в лесу на большой поляне.

(Кстати, недавно туда заглянула, включив Интернет: вот Хованщина, вот лагерь имени Володи Дубинина, вот корпус нашего отряда, знакомые дорожки, пруд!..) Лес меня завораживал — настоящий, густой, с высоченными деревьями, с папоротниками. На опушке росла земляника.

В лагере, наверное, всем детям было хорошо, хотя бы потому, что кормили четыре раза в день. Бывали даже яйца, омлет… Все дети, как и я, такого давным-давно не видели. Однажды нам дали виноград. На моей кисточке оказалось всего три ягоды. Маленькие виноградины съела, а большую положила в карман сарафана, потом весь день рассматривала на солнышке, на просвет, и все удивлялась плавающему в зеленой прозрачной жидкости зернышку — как оно туда попало, как все это росло, выросло?

Спали мы на топчанах с тюфяками, набитыми сеном. Простыней не припомню. Вскакивали под горн, бежали босиком на росу…

Днем разучивали танцы, детские песенки. «У речки над водицей построен теремок…»

Но больше любили песни взрослые, военные. Обнимешься с кем-нибудь из подружек и идешь по территории, голося: «На позицию девушка провожала бойца…»

На открытии лагеря мальчики из старших отрядов несли меня на носилках, усыпанных цветами: я стояла в белых трусиках, с венком на голове и, картавя, кричала что есть мочи: «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!»

Видимо, за такое активное участие в жизни лагеря меня оставили на следующую смену, а самое главное — записали в первый класс: директор лагеря оказалась и директором школы. Мама успела сшить мне холщовую школьную сумку и вышить на ней зайчика с морковкой.

В конце первого класса случилась Победа.

Накануне, по вечерам слушали Левитана и говорили: вот завтра точно — конец войне: мы ведь уже захватили «логово зверя». Так было несколько дней. И вдруг мама будит рано утром: «Вставай, вставай скорее — Победа!!» А сама плачет…

Перечитываю «военные» строчки — кажется, мне удалось передать, как и чем жила девочка, встретившая войну в неполные четыре года и праздновавшая Победу в неполные восемь. Я старалась не влезать в ее рассказ, не уточнять, не комментировать. И вдруг поймала себя на странном чувстве раздвоенности: имеет ли ко мне отношение та девочка?

Многое ее не коснулось, не зацепило. Детей щадили. Она не узнала, что ее любимый Вася пропал без вести. Мама мне рассказывала уже после войны, что он прислал только одно письмо после нашего приезда в Рузаевку, сообщил, что едет с эшелоном на фронт… И все. Быть может, и доехать не успел. Немцы так налетали, так бомбили поезда, движущиеся в сторону фронта! После долгого ожидания писем пришло извещение «…пропал…». Бабушка ждала сына тридцать лет, до конца своих дней. Собирала и пересказывала устные истории, что вот человека похоронили, прислали соболезнование, а он вернулся. А Васю и не хоронили… Жив он!

На экране моего компьютера страничка из архивной книги, найденной на Интернет-портале «Память народа», полустертая машинопись, в списке бойцов — Гуслянников Василий Матвеевич, красноармеец; 1923 г.р., призван в 1941 г., место призыва г. Балашов, училище фельдшеров; пропал без вести в мае 1942 г. Ручкой вписаны уточняющие документы 1943 года… Не сразу удавалось сосчитать «выбывших». Мурашки по спине… Бедный, бедный мальчик, ему же было всего восемнадцать!

Мама не сразу рассказала и про дядю Андрюшу, своего старшего брата. Он жил в Ленинграде, на фронт не попал: ему выдали бронь, как ценному специалисту, инженеру железнодорожного транспорта. Однажды, это уже было в блокаду он, как всегда, ушел утром на работу и не вернулся. И никаких, совсем никаких следов. Остались самые страшные предположения…

После войны, отец, демобилизовавшись, стал работать в газете «Красная Мордовия», получил квартиру, и мы переехали в Саранск. Но связи с Рузаевкой у нас не оборвались.

Многие приезжали к нам или забегали, когда оказывались по делам в Саранске.

Может быть, из-за таких связей осталось у меня от детских военных лет впечатление защищенности.