Дети золота, дети песка

Танальдиз встает к ней лицом, накрывает ее подрагивающие пальцы своей ладонью, сжимая мягко, и чуть улыбается.

– И теперь я хочу, чтобы ты рассказала мне о ней.

Так начинаются ее дни в гареме.

От Большеречья ничего не осталось.

Стоя среди пепелища, пачкая босые ноги золой и грязью, ведун оглядывается по сторонам, с болью оглядывая то, что осталось от некогда родного дома. Подумать только, насколько разрушительной силой обладает пламя – после себя оно ничего не оставило. На этом самом поле впервые столкнулся он с луннорожденными, здесь же осознал, как слаб бывает Дар в сравнении с мечом. Одного удара оружием хватило для того, чтобы сделать его бесполезным. Радомир все не может смириться с тем, сколь беспомощным оказался.

Перебирая пальцами ног по золе, ощущая, как та скользит между ними, он стоит так еще несколько мгновений, после чего неспешным шагом направляется в сторону дома.

Словно бы ему есть куда еще идти.

Вокруг тихо, даже птицы не поют. Лес стоит стеной чуть поодаль, нетронутый огнем завоевателей, но словно бы чужой. Радомир не чувствует в нем жизни, лес абсолютно мертв. Словно бы сама Мать Сыра Земля покинула его, бросила, как и иные боги.

Больше никого этот лес защитить не сможет.

Чувство беспокойства охватывает его с каждым пройденным мгновением все сильнее. Радомир оглядывается, скользит взглядом по пейзажу, что постепенно меняется. Изменения эти сначала неуловимы почти, заметны лишь тому, кто смотрит намеренно, но чем больше этих изменений происходит, тем сильнее они ощутимы. Солнцерожденный напрягается, стискивает кулаки и ускоряет шаг.

Мир под каждым его шагом осыпается черными птичьими перьями. Небо затягивает алое зарево, и становится тяжело дышать. Земля нагревается, обжигает ноги, заставляет ведуна сорваться на бег. Этот сон не похож ни на одно видение, что посещали его до этого. Есть в нем что-то похожее, но в то же время – совершенно иное.

Мрачное. Темное. Болезненное.

Будь его воля, Радомир никогда бы не видел подобные сны.

Радомир продолжает бежать до тех пор, пока впереди не показывается отчий дом. Он выглядит гнилым и заброшенным, темное пятно на фоне красного, охваченного пламенем неба. Но больше некуда ему бежать, пути назад нет, и потому, спотыкаясь, Радомир тянется к нему, как к соломинке тянется утопающий.

Дверь ходуном ходит, распахиваясь и захлопываясь с грохотом. Голодными глазами пустых глазниц смотрит дом на разрушающийся мир, и нет в нем ничего из того, что было Радомиру так знакомо с самого детства. Его обитель, оплот безопасности, единственный знакомый ему после потери родителей, рушится. Радомир вовсе не хочет ступать на его порог.

Только вот земля ускользает у него из-под ног, грозит вот-вот поглотить его. Не оборачивается он, бежит все быстрее, ощущая, как смерть дышит ему в затылок. Этот страх схож с тем, что испытывает заяц, убегая от волка, что щелкает зубами возле самого хвоста. Вроде и есть надежда на то, что сможешь сбежать, да только и сам в то не веришь.

Ведун успевает вскочить на крыльцо за миг до того, как земля исчезает, разинув пасть ужасающей бездной. Дыша загнанной лошадью, Радомир оглядывается через плечо, смотрит в самую ее глотку, да только ни конца ей нет, ни края. Ужас сковывает его, ведун забывает, как нужно дышать, и от страха слезы наворачиваются ему на глаза.

Дверь, застывшая в распахнутом положении в тот миг, когда нога его коснулась крыльца, с раздирающим душу скрипом начинает закрываться. Сморгнув слезы, Радомир, словно очнувшись ото сна, успевает повиснуть на резной ручке, изрыгая проклятья и снова с усилием распахивая дверь. Одним прыжком оказывается он внутри, и в то же мгновение дверь за ним захлопывается. Мокрый от пота и слез, ведун тяжело прислоняется к ней лопатками и сползает на пол, закрывая глаза.

Сердце его бьется с такой силой, словно вот-вот лопнет подобно перезрелому фрукту. Слезы бегут по его лицу, мешают видеть, и кажется Радомиру, словно бы вот-вот и сам он умрет, как очерненный этот мир.

Больно. Так больно и страшно. Что сделал он для того, чтобы заслужить подобное?

В абсолютной тишине доносится до него тоскливый скрип половицы. Распахнув глаза, сглатывает ведун, сильнее вжимаясь спиной в дверь, и оглядывается по сторонам. Тьма, сковавшая родные некогда стены, ничего не позволяет ему увидеть. Скрип повторяется, тонкий и пронзительный. Поднявшись на ноги, держась за брусчатые стены, медленным шагом движется ведун в глубь дома.

Ее он замечает в старом кресле-качалке, которое некогда принадлежало его матери. Ясна любила сидеть в нем, напевая песни и сплетая корзины из тугой лозы. Радомир помнит, как любил сидеть подле ее ног, наблюдая за тем, как ловкие материнские пальцы укрощают каждый прутик, находят ему свое место в общем узоре. Тогда ему казалось, что это именно мама была самой настоящей ведуньей, что владела неким таинством, им с отцом незнакомым.

Всему и всегда Ясна могла найти свое место. Радомир сейчас был бы только счастлив, если бы кто-то мог указать ему его место в общей картине бытия.