Детство

Я посмотрел на бабушку. У нее дрожали руки, и, когда она наливала кофе, кофейник, который она держала, так сильно трясся, что ей с трудом удавалось не проливать кофе мимо чашки. Мама тоже смотрела на нее и, кажется, уже хотела привстать, чтобы взять у нее кофейник, но передумала и осталась сидеть, сделав вид, что только потянулась рукой к хлебнице за новым куском. На это было больно смотреть, потому что все происходило так медленно, и все равно кофе то и дело выплескивался на блюдечко. Казалось странно, что она, взрослый человек, не справляется с таким простым делом — не может налить кофе, не расплескав, и в то же время было странно видеть эти руки, которые тряслись сами собой, и странно, что от этого невозможно отвести взгляд.

Мама накрыла мою руку своей ладонью.

— Хочешь оладью? — спросила она.

Я кивнул. Она вынула оладью из миски и положила на мою тарелку. Я густо намазал ее маслом, а сверху посыпал сахаром. Мама взяла кувшин с молоком и налила мне полный стакан. Молоко только что принесли из коровника, оно было теплое и желтоватое, с маленькими комочками, которые плавали сверху. Я взглянул на маму. Ну зачем она мне его налила? Я не мог проглотить это молоко, оно было противное. Прямо из-под коровы, причем не какой-то неизвестной, а из-под той, что стоит в стойле, роняет лепешки и льет под себя.

Я съел оладью, взял еще одну, папа в это время задал какой-то вопрос дедушке, и тот неторопливо на него отвечал. Хьяртан вздохнул, но не просто так, не про себя. Либо он все это уже не раз слышал, либо ему не понравился ответ.

— Мы думали в этом году подняться на Лихестен.

— Вот как, — сказал дедушка. — Да, это вы неплохо придумали. Оттуда сверху видно сразу семь церковных приходов.

— Нам не терпится там побывать, — сказал папа.

Мама с бабушкой тем временем разговаривали, вспоминая какой-то дуб и остролист, который они привезли сюда с Трумёйи в прошлом году, и теперь он растет здесь.

Я решил посмотреть на него.

Папин взгляд остановился на мне.

— А молоко почему не пьешь, Карл Уве? — сказал он. — Оно совсем свежее. Такого парного, как здесь, ты нигде не попьешь.

— Я знаю, — сказал я.

Так как я все не начинал его пить, папа пристально посмотрел на меня.

— Пей молоко, малый, — сказал он.

— Оно какое-то теплое, — сказал я. — И там комочки.

— Это невежливо. Ты обижаешь дедушку и бабушку, — сказал папа. — Надо есть и пить, что дают. И без разговоров!

— Он привык к пастеризованному молоку, — сказал Хьяртан. — Пакетному, из холодильника. У нас в магазине тоже такое продают. Ну так и пусть пьет такое! Завтра пойдем и купим. Он просто не привык к парному.

— По-моему, в этом нет необходимости, — сказал папа. — Это молоко ничем не хуже, а даже лучше. С какой стати покупать молоко, потакая его капризам!

— Я и сам предпочитаю пастеризованное, — сказал Хьяртан. — Так что я полностью согласен с твоим сыном.

— Вот как, — сказал папа. — А по-моему, ты просто, как всегда, защищаешь слабейшего. Только тут дело идет о воспитании.

Хьяртан, опустив глаза, улыбнулся. Я поднес стакан с молоком ко рту, задержал дыхание, стараясь думать о чем-то другом, кроме белых комочков, и выпил стакан в четыре глотка.

— Ну, вот видишь, — сказал папа. — Вкусно было?

— Очень, — сказал я.

После ужина, хотя время было уже позднее, мы попросили разрешения походить по усадьбе. Нам разрешили. Мы обулись, вышли из дома, прошли по дороге к хозяйственной постройке. Сумерки окутали все легким, как паутинка, покровом. Очертания предметов остались прежними, а краски померкли или подернулись серой дымкой. Ингве отодвинул засов на двери коровника, толкнул дверь. Она разбухла, ему пришлось упереться всем телом, чтобы ее открыть. Внутри было темно. Тусклый свет, падавший в маленькие оконца над стойлами, позволял различить лишь контуры предметов. Заслышав нас, коровы, лежавшие по стойлам, зашевелились. Одна повернула голову.

— Все хорошо, все хорошо, коровки, — сказал Ингве.

В коровнике стояло приятное тепло. Теленок, находившийся в отдельном закутке по ту сторону сточного желоба, беспокойно затоптался. Мы потянулись к нему через загородку. Он глядел на нас испуганными глазами. Ингве погладил его.

— Все хорошо, теленочек! — приговаривал Ингве.

Не только дверь заколодило от старости, тут все было такое же замшелое — и полы, и стены, и оба окна. Коровник будто когда-то ушел под воду, да так с тех пор и остался где-то на дне.

Ингве отворил дверь на сеновал. Мы полезли на сено, которое там хранилось, забрались на помост и открыли дверь в курятник. Весь пол в нем был усеян опилками и перьями. Куры с открытыми глазами неподвижно сидели на насесте.

— Яиц, кажется, нет, — сказал Ингве. — Сходим еще наверх, посмотрим на норок?