Детство

Была у них и ручная тачка, которой пользовались, чтобы перевозить тяжести на короткое расстояние, например, доставить утром молочные бидоны к специальному молочному помосту при дороге, откуда их забирал молоковоз. Тачка была металлическая, с большими, как у велосипеда, колесами. Из других вещей, которых дома на Трумёйе ни у кого не водилось, были еще косы: три больших, с длинными деревянными косовищами, и коротенькие, косить которыми приходилось согнувшись в три погибели, и большой точильный камень на хозяйственном дворе, на котором их правили. Вилы с длинными, тонкими зубьями. Тяжеленные плоские лопаты, которыми, открыв люк, сбрасывали навоз в яму под полом коровника. Электрическая изгородь, помочиться на которую Ингве уговорил меня в то лето в первый и последний раз. Были вешала — робко толпившиеся возле всех дворов странные долговязые призраки, молчаливо просящие подаяния, которые издалека или в потемках превращались в стройные ряды собравшегося на битву войска. Большая, круглая сковорода, на которой бабушка пекла свои оладьи. Черная вафельница. Фильтры и плоские металлические цедилки для молока и бидоны с крутыми боками и короткими, безголовыми шеями, и как они, до краев наполнившись молоком, сразу затихали, прекращая свое неумолчное тарахтение и бормотание, и, очутившись рядком на тачке, важно ехали к молочному помосту, разве что изредка подскакивая и покачиваясь на ухабах, которые кое-где попадались на дороге. И самое интересное! Как дедушка каждый вечер, стоя перед коровником, напевными словами сзывал домой коров.

— Коровушки, домой, домой! — напевал дедушка. — Коровушки, домой, домой!

Как я расскажу все это дома своим друзьям, когда они спросят, где мы были и что делали на каникулах? Это невозможно себе даже представить, а потому оно так и пребудет в области невозможного. Два этих мира существовали абсолютно отдельно, между ними пролегала глухая стена, как в моем сознании, так и в реальной действительности.

За две недели в гостях чужое стало своим и привычным, а дома, когда мы вернулись после целого дня непрерывной езды, все свое и прежде привычное стало чуждым, погрузившись в воды забвения, и когда мы, съехав с моста, ведущего на Трумёйю, свернули на дорогу, поднимающуюся к нашему дому, и перед нами среди засохшей и побуревшей лужайки возникли его коричневые стены и красные оконные рамы, из которых на нас грустно глядели темные стекла, дом показался мне одновременно знакомым и незнакомым, ибо, хотя глазу тут все было давно привычно, что-то в увиденном противилось такому восприятию, примерно так же, как это бывает с новыми кроссовками, которые, сверкая ненадеванной новизной, отказываются сливаться с новым своим окружением, подчеркнуто настаивая на собственной обособленности, пока через неделю-другую она не сотрется с них без следа и они превратятся в обыкновенную пару обуви, такой же, как вся остальная. Легкий оттенок новизны, которым окрасилось восприятие родного поселка, когда мы по нему проезжали, как бы смешался с ним и не уходил еще довольно долго.

Папа остановил машину и выключил мотор. Свернувшись на коленях у мамы, спал белый котенок. Все утро он пищал и мяукал у себя в переноске, а когда его наконец выпустили, непрестанно бегал по заднему сиденью, забирался на полочку перед задним окном, пока мама не взяла его на колени; тогда он успокоился и заснул. Глазки у него были все красные, а под пушистой шерсткой это был крошечный, щупленький комочек. В особенности меня поразила этим его головка, когда я ее погладил и ощутил пальцами, какой крохотный у него череп. И шейка, совсем тонюсенькая.

— Где Беляночка будет жить? — спросил я.

— Ну и имечко! — сказал папа, открыл дверцу и вышел из машины.

— В подвале, — сказала мама и, взяв одной рукой котенка, другою открыла дверцу.

Папа выдвинул переднее сиденье, я вылез и встал непослушными ногами на землю. Ингве вылез с другой стороны, и мы оба вслед за папой пошли к дому. Он отпер дверь и отправился вниз в прачечную, открыл в ней окошко и, высунув в него шланг, привинтил другой конец к крану. Взяв разбрызгиватель, он вышел из дома, а мы с Ингве пошли вместе с мамой в чулан и там уложили все еще спящего котенка в корзинку на коврик, поставили рядом мисочку с водой и тарелку с кусочком колбасы из холодильника, а потом еще пластиковый лоток с песком.

— Теперь закроем все двери, кроме этой, — сказала мама. — Чтобы он никуда не делся, когда проснется.

На лужайке заработал разбрызгиватель, разбрасывая вокруг тонкие струйки воды; папа принялся заносить в дом багаж, а мы с Ингве и с мамой сели на кухне ужинать. Было воскресенье, магазины в поселке не работали, поэтому мама захватила с собой из Сёрбёвога хлеб, масло и продукты для бутербродов. Мы запивали еду чаем, я — с молоком и с тремя ложками сахара.