Девять рассказов

Если это не переступает границы дозволенного, я был бы очень признателен, если бы вы мне сказали, находите ли вы монашество очень удовлетворительным, в духовном плане, разумеется. Откровенно говоря, я изучал различные религии в виде хобби с тех пор, как прочитал тома 36, 44, 45 Гарвардской классики[61], с которыми вы, возможно, знакомы. Особенно меня восторгает Мартин Лютер, который был, конечно, протестантом. Пожалуйста, не обижайтесь на это. Я не исповедую никакого вероучения; делать это не в моей природе. И напоследок, пожалуйста, не забудьте посоветовать мне относительно ваших часов посещений, поскольку мои выходные свободны насколько я знаю и я могу случайно оказаться в ваших краях как-нибудь в воскресенье. Также пожалуйста не забудьте уведомить меня, владеете ли вы в разумной степени французским языком, поскольку относительно любых намерений и смыслов я сравнительно бессловесен в английском благодаря моему разнородному и по большей части безразличному воспитанию.

Я отправил письмо и рисунки сестре Ирме около трех тридцати утра, выйдя для этого на улицу. Затем, буквально вне себя от радости, я разделся одеревеневшими пальцами и упал в постель.

Прежде, чем я заснул, из комнаты Ёсёто снова донесся через стену стонущий звук. Я представил, как супруги Ёсёто приходят ко мне утром вдвоем и просят меня, умоляют выслушать об их тайной беде во всех ужасных подробностях. Я так и видел, как это будет. Я буду сидеть между ними за кухонным столом и слушать их по очереди. Я буду слушать, слушать и слушать, обхватив голову руками – и наконец, не в силах больше это выносить, я запущу руку в рот мадам Ёсёто, выну ее сердце и согрею его, словно птичку. Затем, когда все придет в норму, я покажу супругам Ёсёто работы Ирмы, и они тоже порадуются.

Это всегда бывает очевидно слишком поздно, но самая существенная разница между счастьем и радостью в том, что счастье твердо, а радость текуча. Моя начала просачиваться сквозь контейнер уже наутро, когда месье Ёсёто подрулил к моеу столу с конвертами двух новых студентов. Я тогда работал над рисунками Бэмби Крамер, причем вполне незлобиво, твердо зная, что письмо к сестре Ирме уже отправлено. Но я совершенно не был готов к тому, чтобы принять чудовищный факт: на свете есть два человека, рисующие даже хуже, чем Бэмби или Р. Говард Риджфилд. Чувствуя, как благодать покидает меня, я закурил в преподавательской комнате – первый раз за все время. Это, как будто, помогло, и я вернулся к работе Бэмби. Но едва я сделал три-четыре затяжки, как почувствовал, даже не поднимая взгляда, что на меня смотрит месье Ёсёто. А затем, в подтверждение моей догадки, я услышал, как отодвинулся его стул. Как обычно, я встал при его приближении. Он объяснил мне шепотом, ужасно действуя мне на нервы, что он лично не возражает против курения, но правила школы, увы, не дозволяют курения в преподавательской. Мои велеречивые извинения он прервал великодушным взмахом руки и направился обратно в противоположную часть комнаты, занимаемую им вместе с мадам Ёсёто. Меня охватила паника, и я задумался, как же я продержусь, не повредившись рассудком, еще тринадцать дней до понедельника, когда придет следующий конверт от сестры Ирмы.