Девятая Парковая Авеню (СИ)

Через десять минут я уже дома. Мысли и чувства пришли в причудливую мешанину — живой шевелящийся клубок, перекатывающийся с боку на бок в моей внезапно опустевшей голове. Мне нельзя сейчас думать. Я сам себя не понимаю. И сам себя боюсь. Я боюсь, я так боюсь… только не знаю, чего конкретно.

Сколько я стою в мучительном ступоре? Оказывается, недолго — минуты четыре-пять. Что ж, если пришёл в себя, значит, пора расхлёбывать густую кашу, заваренную сердцем. Неугомонное ты моё…

Вызвать 911 нельзя было. И вообще никого вызвать нельзя было: то, что я сделал… это не просто неправильно — это нарушение инструкций, совершено недопустимое! И почему моя рука дёрнулась? Я попадаю в красное яблочко мишени с закрытыми глазами девять раз из десяти, а тут… промазал на добрый десяток дюймов. Где была моя голова? И как всё это случилось со мной помимо собственной воли? Помимо разума?!

«Нарвался, дружок, на неприятности. А всё потому, что не надо меня всё время в задницу засовывать. Всё сделано правильно и по моему желанию».

А не провалиться бы тебе в канализацию? Там, среди дерьма, миокард, ты, возможно, поймёшь, какую чудовищную ошибку совершил. Однако… стоп! А почему я мучаюсь? Малец без сознания, никто о том, что я прихватил его с собой, не знает. И сейчас я могу всё исправить…

Я вытащил пистолет, осмотрел его (пули на месте, затвор не клинит), взвёл курок и прицелился. Сын Максимилиана лежал на моей кровати совершенно неподвижно. Прийти в сознание с такой раной он и не мог. До сих пор в толк взять не могу, какого хрена я тащил его с собой. Что мной двигало?..

Ну всё, хорош размокать. Я переложил внезапно ставший скользким и неудобным пистолет в левую руку и ещё раз прицелился. С глухим нарастающим отчаянием я уже понимал, что не выстрелю. Что толку стараться и уговаривать себя? Я. Не. Выстрелю. Мне уже плевать на причину, я просто НЕ МОГУ.

Отбросив оружие, я помчался в холл, нашарил аптечку и инструкцию по перевязке, мимоходом поразился методу перевязывания человеческих ключиц и попортил половину запасов бинтов. С третьей попытки у меня получилось перевязать рану. Едва я это сделал, с плеч свалилась огромная тяжесть. Подумать только: чтобы успокоиться, мне всего лишь нужно было увидеть ровно вздымавшуюся худенькую грудь малого!

Я стащил с него носки и окровавленный белый блейзер, оставив лежать на моей кровати в джинсах. Накрыл одеялом. Крайней заботливости собственных рук не замечал… точнее, заставлял себя не замечать. Укутав его по самый подбородок, я вспомнил, что весна уже вступила в права, и сдёрнул одеяло до талии… обратив особое внимание на кулон, висевший на шее. В длинной платиновой цепочке запутался изумруд на двадцать карат, не меньше, искусно огранённый в форме умопомрачительной греческой буквы (кси). Интригующий и слишком дорогой аксессуар для мальчишки. Я отпустил цепочку и растянулся рядом.

*

Утром раненый проснулся. Разбудил меня тихим возмущенным возгласом:

— Твою мать, куда это я загремел?!

— В задницу Аллаха. Как твоя ключица?

— Хреново. Что я здесь делаю?

— Мешаешь мне дрыхнуть сладким сном, сопляк.

— А ещё что?

— Никак не можешь заткнуться.

— А какого чёрта ты дрыхнешь в моей постели?

— В твоей?! ЭТО МОЯ ПОСТЕЛЬ! И ты лучше бы спросил, что сам в ней делаешь!

— Ладно. Что я забыл в твоей постели?

— Здоровье. Ты кофе будешь?

— Лучше какао.

— У меня нет какао. А кроме него?

— Я больше ничего по утрам не пью.

— Ну и катись ко всем чертям со своими капризами!

— Между прочим, раз уж оставил меня в живых, мог бы хотя бы ради приличия поменять несвежие простыни…

Я выбежал из спальни, не чувствуя под собой ног. Щёки заливала краска: до чего же он нахальный, этот непрошеный подарочек судьбы! Маленький раненый мерзавец. Он, видите ли, кофе не пьёт! Ему, видите ли, простыня показалась недостаточно… белой?

Не-ет… Этот щенок просто издевается надо мной! В моей постели застелены чёрные шёлковые простыни.

Я ворвался в собственную кухню, до смерти перепугав повара (да, по разным независящим от меня причинам я заимел в доме повара). Вообще Франциск невозмутим, как озерная гладь в летнюю жару, но когда я влетел в его святая святых в таком «разобранном» виде, он ответил на мой грозный взрыв эмоций звоном разбитой посуды.

— Простите, месье, — бесстрастно и очень тихо сказал повар, хотя в его карих глазах плавали островки страха. — Я заплачу из своего кармана.

— Незачем, просто подмети здесь, — я нарочно наступил на острый осколок фарфора босыми ступнями. От боли дёрнулось почему-то лицо Франциска, а не моё. Он быстро схватил меня и бросил на кухонный диванчик за столом.

Потом моих окровавленных ног коснулись его деликатные пальцы, а укоризненный голос с лёгким прононсом вымолвил:

— Не надо себя мучить, Анжэ. Что бы ни случилось… оно не стоит твоей крови.

— Возможно, — я вздрогнул от неожиданности: Франциск приложил к моим подошвам лёд. — Однако я хотел бы знать, нет ли у нас какао?

— Где-то видел. Какао-порошок, — повар полез в свои шкафчики и тумбочки. — А что? Сварить?

— Свари одну чашку. Для моего… моего нового друга.