Девочка и Дорифор

Обывательщина. Повсеместная, в полном здравии, всем понятная. Здесь-то уверенность очевидна, и здесь она пребывает извечно. Притянула и тут же отвергла. Но то ведь – результат лично твоего нового выбора. Сам выбрал. Ты едва подумал о том, востребован ли ты людьми, тотчас и выбрал обычную обывательскую востребованность. Нет, не ты её, а она тебя выбрала. А ты просто присоединился. Принял участие. А ведь никто открыто тебе того не предлагал. Сам получил. Естественно и непосредственно. И она тут же проглотила тебя целиком. А чего тянуть? Сразу всем исчерпывающее удовлетворение. Как полноценно ответная любовь. Нате вам её. Хотели быть проглоченными? Валяйте. Погружайтесь. И погрузились. Но, Боже, как тесно, до боли тесно здесь, в помещении людской востребованности! Никто не приготовил свободного местечка для встречи. Ох, беспросветно тесно. Сколько же тут народу? Не счесть. А не счесть потому, что залеплен здешний объём этим народом. Ничего не видать. Всё забито. А главное – темень. Оттого и темень, что помещение затуркано плотно-плотнёшенько. И продолжает оно притягивать и затягивать. Кажется, понятно. Дыра, затягивающая дыра, в которой ты оказался, не может быть пространством, дыра стремится стать пустотой, абсолютной пустотой, то есть обыкновенным ничем. Ты затягиваешься в ничто и сам им становишься. Да, да. А там? В другой стороне, в бесконечном раскрытии? Что же виднеется в противоположном краю от абсолютно ничего? Там? А там тебя уже не будет.

Даль, поёжившись, прошёлся по комнате. Гипсовые слепки мягко светлели в полумраке. И знакомая модель ступни, застывшая в движении, вынырнула из глубины мревы.

– Вот в чём, оказывается, сила его привлекательности, – промолвил Даль вслух, оглядывая каменную ногу, – это ж теперь самая родственная мне душа. Каменный символ будущего без определённости. Памятник бегству.

Но возобладала над видимыми предметами снова картина свежего открытия. Оттуда, от сумасшедшего издалека, с противоположной стороны от абсолютной дыры проникли в мысль тихие, слабо разборчивые слова.

«Всю жизнь ты был востребован, может быть, Самим Богом. И не знал. Душа твоя знала, оттого тянулась к творческому деланию, пусть примитивному, весьма далёкому от божественного, но тянулась, влеклась она, по сути, к нелёгкой игре в вечность. Пусть слабоватым оказалось творчество, неумелое оно у тебя, но и таковое вышло достаточным, и ты, благодаря той крупице, обрёл силу проникать в бесконечно раскрывающееся окно горнего мира, смог ты коснуться взглядом его свечения. И не только случилось тебе притронуться зрением к тому миру, но ты ещё сумел изобразить увиденное на белых холстах… А стало что? Ничего не стало. Небеса плотно зашторены. Вход закрыт. Из-за чего? Из-за пустяка. Пустяк. Пустяк. То, что пусто. Бросай, бросай привычный бумеранг».

Взгляд художника пометался подобно полёту мухи, и на глаза попался известный нам альбом с репродукциями. Даль взял его и, перед тем, как решиться раскрыть на первой попавшейся странице, зажмурился в ожидании повтора произошедшей недавно сцены с чёрными квадратами на подлинных холстах.

Присесть бы.

Даль на краткое время отворил взор и глянул на кресло, где и обнаружил присутствие человеческого тела в сумрачном помещении. Это Антон Вельяминович спокойно в нём откинулся, и ничем не выказывал подвижности. Лицо отдавало синевой, отражая гладкой поверхностью слабый свет от зашторенных окон.

– Батюшки мои, – негромко воскликнул Касьян Иннокентьевич, – это ж как, по-вашему, понимать? Он что, уже, того, без моего участия? Ну да. По-видимому, и вправду сей мир пребывает, устраняется и обновляется без моего участия.