Девочка и Дорифор

Вы оскорбили мою востребованность Богу, – пишет Даль. – Тем самым затронута не просто честь. Здесь дело гораздо более высокого достоинства. Потому и необходима наша с Вами дуэль. Оружие и время встречи – за вами. А место встречи – за мной. Предлагаю заброшенную мызу в Каменке. Данное письмо Вам передаст наш общий друг Дорофей Иванович Форский. Он же расскажет, как найти мызу. Секундантами пусть будут наши отдельные совести.

Даль».

Почему Даль решил, будто виновником тяжких перемен является Луговинов, неизвестно. Он животрепещуще осознавал представшее перед ним открытие по части оскорбления востребованности, и оно заставляло искать виновника. Открытия делают учёные. Пожалуй, оттого и вменилось ему крайне странное решение. А мыза? Чисто случайно.

Мы даже не знаем, продолжает ли он паясничать, или наоборот, возвращает себе подлинность. Ох, даже сделалось не по себе.

О главной, спасительной невостребованности, той, что на поприще возделывания чужих судеб, он позабыл. Мы ему о том напоминали, а он, видимо, позабыл. Позабыл даже о вечно нетронутой жене, в которой содержится также невостребованное царство, но судьбы которой не коснулся и недолжно ему касаться никогда. Ни ради неё, ни ради себя. Хорошо, что не коснулся. И вдруг, откуда ни возьмись, вздумалось ему разом что-то порешить. Тщетно, ох, тщетно. Не надо ему встревать ни в чью судьбу. Не надо. Не его это дело. Замри на миг и подумай. Эх, куда там. Да кто ж теперь остановит заряженную задумку! Даже та, известная нам подсказка, тщетно пробивавшаяся в окошко сознания после обретения им неприятностей, не двигалась и молча наблюдала за ним издалека.

Письмо согнуто пополам. Потом ещё пополам. Ещё. И ещё разок.

Касьян Иннокентьевич спрессовывает ладонью о стол, сложенный в шестнадцать раз лист, и суёт пакетик в нагрудный карман рубашки. Потом, словно под гипнозом, глядя перед собой, но ничего не видя, кроме непроверенного открытия, выходит из дома.

Когда на звонок Даля появилась Фата Моргана, тот сначала растерялся. Ох, ну нет желания видеть никого из новых знакомых!

– А, – баскетболистка отпрянула назад с лёгким приседанием, – добрый день. Вы к приятелю? Но он вышел недавно. Буквально за минуту до вас. А вы с ним разминулись. Опять не узнали друг друга? Будете ждать? Можно пройти на кухню, чаю попить. Я вам заварю.

Даль молча провёл взгляд вдоль тёмного коридора и отогнул голову вбок.

– Можете и без дела посидеть, – продолжила Фотиния. – Как хотите.

Касьян Иннокентьевич взглянул мимо неё, затем прошёл вперёд и налево. Неуверенно остановился он у комнаты двойника античной скульптуры и потянул за ручку двери. Та легко подалась.

– Я здесь. Я здесь, то есть там, – Даль указал в пространство, открытое дверью, – побуду в комнате. Не беспокойтесь. Ах, да, добрый день, добрый день…

Фотиния пожала высокими плечами и затворила вход в квартиру. Выждав, когда художник скрылся в комнате Дорифора, она ушла к себе.

Окна в комнате были зашторены, и прозрачный полумрак растекался по предметам, населяющим её. Даль прислонился к притолоке и долго не двигался, принимая и на себя ту же мглу. Ему сейчас неважно, где находиться. «Будете ждать», – повторил он про себя слова соседки Дорифора. Будете, будете. С ожиданием этот глагол связан крепче любых остальных наилучшим образом. Нет разницы, где заниматься ожиданием. Да и кроме выбранного времяпрепровождения, у него нормальных планов не предвиделось. Будет. Что-то будет. Остальное, невзирая на важность, оказалось позади времён. И рисовалось оно памятью во взгляде, чётко прорисовывалось, не уходя в перспективу, проступало это остальное сквозь мреющие в старинном помещении предметы, попутно вызывая готовящиеся к чему-то размышления.