Девочка и Дорифор

Касьян Иннокентьевич не переживает, нет. Потому, что жизнь целиком отпала от него, и уже не достаёт чувств, чтобы затронуть их. Участия не принимает. Они, художник и жизнь, теперь существуют отдельно, каждый сам по себе. Куда подевалась жизнь, нам не дано знать, а художник никуда не пропадал. Он присутствует среди нас. Да, но если он остался без жизни, тогда, извините, переживать-то ему – нечем. Нет у него ни предмета, ни пространства переживания. Значит, наоборот, он, пожалуй, перемёртвует, что ли? Берите, господа, этот замечательный неологизм. Касьяна Иннокентьевича, стало быть, захлестнули мёртвенные струи абсолютного небытия. Перемёртвания. Небывалое состояние, скажу я вам. Не знаю, честно сказать, чем передать ходы и переходы этого перемёртвания, и возможно ли такое упражнение вообще. У Даля возможно. Снова, как обычно, работает несимметричный бумеранг. Но без уверенности. Тоже не без обычая. В нём производится очередной эффект холостого броска бумеранга. Да? Куда он взметнулся на сей раз? Ему что, мало опыта с любимыми женщинами? Нет, нет, здесь что-то новое. Новейшее. Неужели, бросок в небеса? Угу. Думаем, так. Именно туда. Он бросает бумеранг в горний мир. Это делание – подобно почти бесправным посылам огненных порывов чувств ничем не подкреплённой близости в далёкую сторону любимой женщины. Весьма схоже. А эффект – прежний и хорошо нам знакомый. Человек, если искренно порывается он душой в небеса, полагая их чрезвычайно близкими себе, если несётся этот порыв безраздельно туда, словно в мир, единственно возможный для обитания, если ни единая часть сути человека не пожелала бы и в ничтожной малости при этом сохраниться здесь, где он себя с изумлением обнаруживает, и если едва-едва тот порыв достигает порога замкнутой двери небес, и если даже касается он той двери, даже стучится в неё (снова без уверенности), если… но… если огонь души тут же, немедленно и стремительно возвращается обратно, – что это? Где отыскать имя для бесподобного случая? Тот порыв, который душа устремляет к небесам, на самом деле оказывается холостым. Душа не находит себе уготовленного надела в горнем мире. Тот порыв немедленно возвращается, настигает алчущую душу снова здесь, на земле, и ударяется об неё с удвоенной силой. А небеса спокойны. Они далеки от нашего человека. Их порог простирается в бесконечность. Их горний мир не тронут. И тяготения души даже не замечены из-за чрезвычайной удалённости. А искренние порывы души вновь и вновь тянутся будто определённо к небесам, и будто недвусмысленно отстаивают в сферах небесных неуверенные права. Но по существу они возвращаются назад и налагаются на горьковатый источник, обнимая и удушая любое желание. Они терзают, удавливают холодом небытия, режут отчаянием безысходности. Безысходности – в полном смысле этого слова. И уже лишь мига не хватает, чтобы разорвалась душа в клочья, в бесконечное число клочьев, состоящих из невозмутимого ничего. Такое поистине переживаниями не назовёшь. Такое лишь перемёртвание и есть.

Что ни говорить, но и в этом, пока неосознанном состоянии, привычка паясничать берёт верх. Неуверенность и паясничество, сливаясь воедино, собирают нашего героя в, знаете ли, вообще странное, но пока что живое существо. Что ж, потрудитесь-ка заметить заранее благополучно приобретенное умение выкручиваться, обратите внимание на удачную замену недоступного ему образа спасения. Спасения. Отличный приём – паясничать. Разве мог он позволять себе удерживаться и не пользоваться столь превосходным способом замены недосягаемого, пусть даже чистым воображением выращенного образа спасения земного, образа известной нам нетронутой жены? Не позволял. Многократно, если ни сказать, постоянно. Есть богатый опыт паясничания. Почему бы теперь не применить сей опыт и для замены недосягаемого образа спасения не земного, а вечного?

А Луговинов Антон Вельяминович едва подумал о выборе соучастия, ещё не осознал выбора, а только подумал о нём, и тут же получил благосклонность к душе на небесах. Порыв души находился в крохотном зачатке, ещё не принял определённого направления, и сразу, безотложно, без намёка на промедление, он поглощается небесами, и с большой охотой. Будто издавна, денно и нощно в пространствах небесных сфер, не смыкая глаз, ожидалось рождение именно этого намерения души. Никакие терзания не бороздят волнами поверхность небес, не рябят её мембрану. Происходит взаимное, непосредственное и естественное приятие. Надолго ли? Не станет ли оно столь же коротким, сколь ничтожно малым промежутком состоялось нечто подобное когда-то у Даля с его обыкновенной женой при подобных обстоятельствах? Безумный вопрос. О! Небес время не касается, будь оно линией, плоскостью или ещё чем угодно. И знаете, почему? По секрету сообщу вам: время всегда падало и падает, а небеса, как известно, вообще превыше всего.