Девочка и Дорифор

Хозяин меньшей доли квартиры подумал, что Луговинову пришла необходимость вымыть руки, и выглянул в коридор. Там сразу же застал его неподвижную фигуру в тесном и неосвещённом помещении.

– Не знаешь, где удобства? – спросил он, – вон, возле кухни.

– Мне теперь везде неудобно, – ответил Антон Вельяминович, не двигаясь. – А скажи, – продолжил он, – конец повести твоей, ладно, пусть экспромта, конец-то в чём, вместе с моралью? Что сотворила судьба с одаренными молодыми людьми, куда их вывела? Чем дело-то кончилось?

– Они умерли, – лаконично сказал Дорифор, – молодыми и остались.

«Ну, иначе уже и не быть, – Луговинов мысленно подтвердил недавно им осязательно ощутимое представление о финале. – Все пятеро. Трое накаченных бугаёв-телохранителей и двое героев повести. Так оно и есть. Но зачем это на мою шею? Своей что ли тяжёлой истории маловато оказалось»? А внешне – молча и многократно кивнул головой. Притом из коридора никуда не сдвинулся. Вездесущее неудобство сковало всякий род движения.

Глава 28. «Кот на занавеске»

Касьян Иннокентьевич, в одном углу, рядом с обшарпанным контрабасом, уединился с дочкой; они тихо делились между собой продолжениями незаконченной повести. Мама подсела к тёте Любе в другом углу, подле изразцовой печки с дверцей, надёжно запертой опущенным крылом синицы-ремеза. Они увлеклись воспоминаниями. За столом осталась одна Фотиния, она же Фата Моргана.

– А что вы уже сделали в кино? – спросила у Дорифора Фата Моргана, когда тот вновь появился в комнате и сел за стол напротив неё.

– Да пока ничего.

– Нет, вы чего-то не договариваете. Не на экскурсию же вы ходите по киностудиям.

– Ваша прозорливость ужасна. Есть. Несколько штук вещей.

– Рассказать о них страшно, да?

– Страшно. А названиями поделиться могу. Рабочими. Потому что в названиях упрятана основная фабула.

– Вы невыносимо щедрый человек. Не знаю даже, радоваться мне или печалиться, ощущая ваше великодушие. И?

– Например, «Гигантик и малышище».

– Хм, угу, есть, есть представление о возможной фабуле.

– Нравится?

– Нравится. А ещё?

– «Лобзание Минервы». «Личность безобразия и безличие красоты». «Горький плач диавола над безжизненным телом себя». «Летать-бежать-идти-ползти-лежать-сидеть-стоять-подпрыгивать». И ещё не менее сотни подобного.

– Тоже любопытные, по вашим словам, вещицы. А наиболее продвинутая, в смысле реализации?

– Одна вещица есть. В смысле. Режиссёр обрабатывает. Ничего от неё не оставит. У него исключительно оригинальное творческое видение. Переиначит – отец родной не узнает. Именно посему пока ничего и нет, если говорить о толке.

– Но перед тем как злодей не переиначил, отец родной пусть потрудится рассказать, в чём там дело? Вещица, говорите, готова, и предвосхищением её теперь не уничтожить.

– А вы не устали от слепого музыканта с глухой художницей?

– Нет, мне всё от вас интересно. Тем более любопытно, чем отличается экспромт от нарочного сочинения. Экспромт от вас я испытала дважды. И оба неплохие.

Сильный мужчина прищурился.

А Фотиния ухмыльнулась и продолжила:

– Один из них сегодня. Устный. А вы о чём подумали?

– Угу, – рассказчика успокоило пояснение. – Рабочее название сценария «Кот на занавеске»…

– Дорифор сделал паузу, а Фотиния кивнула головой. – Задействованы два главных героя с фамилиями Акин и Ляев. Хотя, и фамилии тоже пока условны. Сюжет нехитрый, – Дорифор тут же вкратце и пересказал эту «вещицу».

Акин был художником, неплохим художником, сверх того, художником от Бога. А Ляев – учёный, тоже небездарный. И ещё у того и другого было по одному закадычному другу. У Акина – поэт, не очень-то преуспевающий, но с явно выраженной склонностью к шизофренической спонтанности; у Ляева – предприниматель, весьма благоразумный и немало удачный прагматик. Эти закадычные приятели пусть неявно, однако достаточно весомо влияли на главных героев. Художник, тем не менее, всегда удерживал в себе вдохновение, которое дарило ему путь к достойным произведениям. Бывал риск соединения пойманного собой вдохновения с назойливыми экивоками закадычного друга в некую опасную пару гремучей смеси, но здравый ум художника не позволял слишком далеко уводить своего хозяина, и потому-то он оставался нормальным человеком. А учёный сознательно и планомерно потратил вдохновенный труд на чистое исследование чужих идей. Вроде тоже выдался в некотором роде предпринимателем и бизнесменом, но почему-то весьма неумелым, в отличие от приятеля, несмотря на его многократные в том наставления.

Произведения-то у художника получались, возможно, вполне достойными, даже высокого уровня, но ничем особо одарённым не блистали. Художник втайне от себя мечтал создать истинно гениальное произведение, поскольку чувствовал себя гением. Но выходило только просто хорошее.