Девочка на войне

Багажная лента, поскрипывая, двигалась, как в летаргическом сне. Многие сумки задыхались в промышленной упаковочной пленке. Я заметила свой чемодан, относительно целый и невредимый, стащила его с ленты и вышла на открытую парковку.

Аэропорт располагался далеко за чертой города, и я отдала свой багаж мужчине в форменном светоотражающем жилете и села на автобус с табличкой ZAGREB CENTAR. Я поняла, что совершила большую ошибку, как только водитель потребовал с меня двадцать кун, слишком уж много за обычный проезд на автобусе. Скорей всего, это какая-то частная компания разводила туристов на деньги, но другого общественного транспорта я на парковке не видела, а мой чемодан уже закинули в «пузо» автобуса.

– Я еще не разменяла деньги, – обратилась я к водителю на английском в надежде, что это смягчит ситуацию.

– Два-ноль кун до автобусной остановки в Загребе, – ответил он и протянул ладонь.

Я дала ему пятидолларовую купюру, которую он прикарманил, даже не выдав мне билет.

После тягостной поездки по новому шоссе от аэропорта до города я вышла на остановке «Autobusni Kolodvor» и отправилась в центр пешком. Загреб оказался меньше, но в то же время красивее по сравнению с его бледным подобием, которое я выстроила у себя в голове. В клумбах по всему городу цвели красные и желтые тюльпаны, а мощеный тротуар, залитый летним солнцем, оказался чище, чем в моих воспоминаниях. И хотя на улицах люди ходили в нарядах, давно вышедших из моды в Америке, с виду и не скажешь, чтобы они плохо питались или бедствовали. Только редкие следы бомбежки на фасадах домов свидетельствовали о недавней войне.

Я двинулась дальше по улице Бранимирова, превратившейся в неузнаваемый торговый квартал. Магазинчики, торговавшие ювелиркой, джинсами и мобильниками, были понатыканы так, чтобы создать видимость единого торгового центра. Я вспомнила, какие гостинцы привезла для Луки и Петара с Мариной – то, что мне самой было в диковинку по приезде в Америку, – и застыдилась. По всей видимости, сюда уже и так все завезли.

Сразу за рынком возвышались отели, причем большие, международные. Я понимала, что во времена моего детства в городе наверняка тоже были отели, но ни вспомнить их, ни представить потенциальных жильцов я не могла. По левую сторону открылся вид на Glavni Kolodvor – Загребский Центральный, как шутили местные, хотя на самом деле он был построен задолго до Нью-Йоркского вокзала.

До сих пор я шла по прямой, избегая думать о конкретном пункте назначения, но если идти до дома родителей Луки, скоро пришлось бы свернуть. В чужие руки собственность обычно переходила по наследству, так что вряд ли они переехали. И Луке тоже было некуда деваться: во время учебы студенты жили дома с семьей. Как лучше: сразу к ним зайти, и дело с концом – или сначала съездить в хостел, умыться с дороги? А может, найти телефонную будку и посмотреть по книге, есть ли вообще его родные в списке? Я решила, лучше сразу отправляться на поиски – маловероятно, что после душа в хостеле голова у меня прояснится. Но под тяжестью предчувствия я все больше замедляла шаг. Перспективы окончательно потерять или, наоборот, сойтись лицом к лицу с человеком, который знал меня лучше всех, были в равной степени пугающи.

Когда я наконец-то оказалась у крыльца дома Луки, я так разнервничалась – только и могла, что удержаться и не убежать. Вдруг его убил засевший в подворотне снайпер или он до неузнаваемости обгорел, подорвавшись в парке на мине? Вдруг он затаил на меня злобу за то, что я выбралась? Вдруг мы теперь не сойдемся? Я позвонила в дверь и прислушалась. Шагов я так и не услышала, но тут замок щелкнул, и в отворенную щелку показалась прихожая, по которой я столько раз разносила грязь с улицы, а передо мной стояла миниатюрная женщина в пушистых тапочках и домашнем халате. Бабушка Луки. Мы с Лукой после школы иногда навещали ее в квартирке дальше по улице. Даже в самые тяжелые, голодные месяцы его бабушка умудрялась доставать нам сладости. Но сейчас она как будто постарела, ссутулилась. Под распахнутым халатом у нее были черная блузка и шерстяная юбка, натянутая под обвислые груди. Волосы перевязаны темным платком. Бабушка Луки явно носила траур.

– Baka[8], – случайно вырвалось у меня.

Она оглянула меня, удивленно вскинув брови от такого фамильярного обращения.

– А вы кто?

– Я… эм…

– Мы ничего не покупаем.

Она захлопнула дверь у меня перед носом, и, отступив с крыльца на нижнюю ступеньку, я присела, вся в поту, стараясь не поддаваться панике. В боснийских деревнях, откуда были родом родители Луки, члены семьи могли годами носить траур по умершему близкому, а при особенно печальных обстоятельствах смерти могли и насовсем отречься от цветной одежды. Я скатилась в темные фантазии о том, что сталось с Лукой – может, на мине подорвался или умер от истощения. Я вообразила себе его похороны, маленький надгробный камень над могилкой на Мирогойском.