Девочки Гарсиа

– В «Шварце», – ответила мамита и пообещала, что скоро – очень скоро, если я буду хорошо себя вести, не сведу мать с ума своим битьем в барабан, начну допивать свое молоко до дна и чистить зубы вверх-вниз, а не поперек, не увлекусь такими вещами, как губные помады и духи, и не стану притворяться, разгуливая по дому в облаке парижской вони с видом je-ne-sais-pas[114], будто я не знаю, что стряслось с маленьким флакончиком с галстуком-бабочкой, – она, моя любимая бабушка, заберет меня с Острова в Соединенные Штаты на самолете и покажет «Шварц» и снег. При этих словах я, успевшая приоткрыть крышку и похитить палочки, невольно выдала сдержанную, легковесную, благонравную барабанную дробь, заставившую мамиту подмигнуть, мами – улыбнуться, а их обеих – согласиться, что за последние пять минут я действительно выросла и стала сознательной барабанщицей.

Ба-бам, ба-бам – целый день отстукивала я во дворе. Это было так похоже на мою мать – дать мне барабан, а потом запретить барабанить на нем – ба-бам, ба-бам – в сколько-нибудь воодушевленной манере. Но как мне было оценить действенность барабанного боя, если ни один взрослый не зажимал уши ладонями? И как я могла оценить воодушевление без шума, барабанящего из десяти моих поджатых пальцев ног, из моих тощих коленок, которым в будущем предстояло исправиться, из бедер, которыми я покачивала, когда была женственной, и поднимавшегося все выше в грудной клетке, где находилось сердце, как алый барабан среди барабанных палочек слоновой кости, а потом барабанный бой воспарял, словно крылья, заставляя меня расправить плечи, поднять руки, встряхнуть запястьями, – и барабанные палочки опускались: БУМ, БУМ, барра-ба, БУМ!

– Йоланда Альтаграсия, ты забываешься, – раздавался голос моей матери, которым она учила нас приседать в реверансе во время приветствия и велела доедать гороховое пюре. – У нас прекрасный двор, за возможность поиграть в котором многие дети отдали бы правую руку.

Так и получилось, что я целый день маршировала перед гибискусом, салютовала бугенвиллее и барабанила, пока пересмешники не приготовились улететь в Соединенные Штаты Америки в середине декабря. Всю ту неделю, и следующую, и следующую, и следующую я барабанила, вышагивая взад-вперед по двору. Потом, по закону подлости, преследующему подобные игрушки, я потеряла одну барабанную палочку. А потом наша безумная тетя Иза, которая была несчастлива замужем за американцем, вечно пребывала на грани развода и потому никогда не смотрела, куда идет, наступила на мою вторую палочку, разломила ее пополам и склеила клеем, который, по ее уверению, мог скрепить целый дом. Но я никогда не верила, что барабанные палочки можно починить с помощью клея, как бы хорошо он ни справлялся с восстановлением фарфоровых чашек, керамических пастушек и прочей взрослой всячины, которая вечно умудрялась вдребезги разбиться об пол в моем присутствии. Так и получилось, что меньше чем через месяц мой барабан остался без барабанных палочек. Мамита, мами и тетя Иза, не понимавшие, что барабанные палочки – это единственные палочки, годящиеся для барабана, предлагали мне воспользоваться карандашами или ручками деревянных ложек, которыми месят тесто для тортов. Я опробовала и то и другое, но звук был иным, и из игры на барабане ушла радость. Я начала носить ремень через плечо, а барабан висел у меня на бедре, словно у бандита из вестернов.

В те дни у нас был прекрасный двор, за возможность поиграть в котором многие дети и впрямь отдали бы правую руку. За прачечной в задней части дома простирались такие ровные и коротко подстриженные лужайки, что сама земля казалась зеленой, а не засаженной травой. В глубине участка стоял сарай, где хранились запасы угля для разведения костров, на которых кипятили белую одежду. Было известно, что в сарае водятся привидения. В те дни считалось приключением зайти в угольный сарай, заглянуть в большие бочки с угольными брикетами, подышать угольной пылью, а потом набраться смелости и перевернуть одну из пустых бочек, выплеснув черта, после чего без оглядки добежать до самого дома и вскарабкаться по ступеням заднего крыльца в прачечную, где одноглазая Пила склоняла голову набок и спрашивала: «В чем дело, детка? От черта удираешь?»