Девочки-лунатики

— Алло? Кто это? Вас не слышно…

— Мама, это я, — тихо сказала Олеся.

Мать, видимо, потеряла дар речи, а потом неуверенно произнесла:

— Олеся? Доча?

— Мама…

Она хотела сказать что-то еще, но рыдания подкатили к горлу, и Олеся, задохнувшись, замолчала. Сновавшие мимо люди не обращали на нее никакого внимания, но она, все же, отошла от лифтов подальше, укрывшись за искусственной пальмой с бодрой пластиковой зеленью.

— Олеся, господи, ты где?

— Я в Москве, мама. Я все еще в этой проклятой Москве… Мама…

— Что, Олеся, что?

— Мама, простите меня.

Она зажмурилась, приготовившись к гневной отповеди, представив что-то в духе: «Я же тебе говорила!», но мать, неожиданно мягко сказала.

— Олеся, возвращайся домой.

— Мамочка, я приеду. Я… прямо сейчас… или завтра, самолетом, поездом, как угодно, но я приеду. Я не могу, не хочу тут одна, совсем одна… Мама, простите меня, я не смогла…

— Возвращайся, доча, — твердо сказала мать. — Мы что-нибудь придумаем. Не плачь, все будет хорошо. Ты главное приезжай.

— Угу, — всхлипнула Олеся. — Я сразу, мам… Пойду сейчас, вещи соберу и приеду… А папа на работе, да?

— На дежурстве. Ты ему позвони сама. Позвонишь?

— Позвоню, мам. И, знаешь…

— Да?

— Ты права была. Ни к чему мне эта Москва. Ни на что я не гожусь. Это все такая ерунда: слава, деньги, толпа фанатов. Я думала: вот оно, я этого хотела! А оказалось, что это пустышка, фантик, и оно никогда не сравниться с тем, что у меня раньше было, с моей простой жизнью…

Она снова расплакалась, а мать тем же родным, мягким голосом, сказала:

— Ну, ладно тебе. Все уже кончилось. Все теперь будет хорошо. Только не оставайся там. Приезжай, я пирогов напеку… Давно поди пирогов не ела?

И Олеся рассмеялась сквозь слезы, хотя ей хотелось выть. Разговор не только не успокоил, напротив, разбередил ее раны, и она вдруг представила, как пережили родители ее славу: мать в своей больнице, и отец — в воинской части. И сейчас она свалится им на шею: избитая, израненная, искалеченная столицей, не замечая, что и они — такие же инвалиды. Но именно этого ей и хотелось, броситься к ногам, как блудному чаду с какой-то известной картины, чтобы переложить хотя бы часть тяжести со своих плеч.

Она просидела за пальмой полчаса, постепенно успокаиваясь, а потом, шмыгая покрасневшим носом, пошла к лифту. Вызвав кабинку, она вошла внутрь и нажала на кнопку своего этажа. Перед ней замаячил чей-то силуэт, и Олеся опустила голову, чтобы никто не увидел ее заплаканного лица. В лифт вошел мужчина, большой, сопящий, как простуженный бульдог, и, дождавшись, когда закроются двери, небрежно поинтересовался:

— Ну, что? Не надумала?

Она подняла глаза и без всякого удивления узрела Свиридова, главу холдинга с труднопроизносимым названием. Отвечать ему было выше ее сил.

— Ну, смотри, — равнодушно сказал Свиридов. — Ты мне, в принципе, нравишься. Я на выходные в Париж лечу. Хочешь, могу тебя с собой взять, все расходы оплачу, одену, как куклу, брюликов навешаю. Только это отработать надо будет. Но тебе же не привыкать, верно?

Олеся молчала. Двери открылись, и Свиридов, крякнув, выкатился наружу.

— Если что, я в четыреста восьмом. Только учти, предложение действительно только до завтрашнего утра.

Двери поползли и закрылись, отсекая Олесю от Свиридова. Лифт загудел и поднял ее двумя этажами выше. Когда двери открылись, Олеся хотела пойти к номеру, но пройдя едва половину пути, остановилась.

Она думала о Париже, раскрашенных витринах французских торговых домов, новогодних елках, а еще о своем похудевшем банковском счете и о том, что вернется домой побитой собакой, а этого так не хотелось.

Терять было нечего. Предложение действовало всего один вечер.

«В последний раз», — подумала Олеся и повернула назад.

Глава 11

Потолок терялся во тьме, которую не могли рассеять дежурные лампы, не гаснувшие даже ночью. Лампы раскачивались, словно при морской качке, и смотреть на них было больно, но стоило закрыть глаза, становилось только хуже. Стены, зеленого казарменного цвета, начинали медленно сужаться, складываясь карточным домиком, грозя обрушиться совсем, и это было страшно. Маленькое окошечко, забранное решеткой, даже днем свет почти не пропускало, что уж о ночи говорить. Но сегодня в него виднелся краешек Луны, растущей или убывающей, сразу и не определить. В детстве бабушка научила Наташу: надо закрыть пальцем плохо видимую часть Луны. Если получится буква «Р», Луна растущая. Если освещенная круглая часть будет с другой стороны — убывающая. Сфокусировав взгляд на Луне, Наташа подняла руку и выставила палец. Убывающая, темная, как говорила бабушка. Плохое время. Хотя, ей ли не знать…

Палец трясся и ходил ходуном. Болел живот, болело лицо. Все болело. Хорошо бы сейчас сюда тщательно разрекламированную таблеточку от всего, о которой ненатурально-бодрыми голосами говорили рекламные красавицы. Если все болит, и ничего не помогает, скушай, детка, нашу чудо-штуку.