Девушка А

Я осознала, что родители постарели, и в этом отчасти моя вина. Сообщения, оставленные без ответа, не говоря уже о звоноке от доктора Кэй в пять утра. Разве такие вещи не старят людей сильнее, чем года? Иногда, по ночам, я прислушивалась к их голосам, доносившимся из спальни, и знала: говорят они обо мне. Мешки у Папы под глазами набрякли, стали как два подбородка; еще у него появилась привычка ходить за мной по пятам из комнаты в комнату. Он мог задремать после обеда и вдруг вскочить, взбежать по лестнице на второй этаж и легонько постучать ко мне в дверь или примчаться с необъяснимой поспешностью в кухню, когда я завтракала там, и сконфуженно замереть надо мной.

– Ну чего ты волнуешься? – спрашивала я.

Но он лишь качал головой, не умея объяснить:

– Сам не знаю.

Однажды днем, когда немного потеплело, я набрала ведро воды и пошла в сад – мыть батут. Лучшего места для чтения было не придумать. Я смела все листья и принялась оттирать – сначала сетку, затем – пружины и ножки.

Батут выдерживал меня, если я просто лежала, но если бы я прыгнула, то приземлилась бы уже на бетон. Я принесла подушку и покрывало и читала там до тех пор, пока не опустились сумерки. Тогда-то Папа меня и нашел. Я смотрела, как он идет ко мне через сад. Медленно и осторожно. Заложив руки за спину. Дойдя, он улегся рядом со мной.

– Что ты делаешь?

– Валяюсь с тобой. Как книга?

– Хорошая.

– Ты помнишь, сколько времени мы здесь проводили?

– Еще бы!

– Я думал, ты загоняешь меня до смерти.

– Да брось! Тебе же нравилось.

– Да. Нравилось, конечно. Мы тогда думали, что…

Я отложила книгу и посмотрела на него.

– Лекс.

Я ждала, что Папа продолжит, но он просто лежал и смотрел, как качаются ветки.

– Ты можешь остаться, – произнес он наконец. – До конца года.

– Пап…

– Останься, Лекс. Не езди на эту свадьбу. Я серьезно. Если хочешь, оставайся и насовсем.

– Я не могу. Ты же знаешь.

На самом деле – могла бы. Холмы над нами были расшиты лоскутами – зелеными и золотыми, простеганы живыми изгородями и меловыми тропками.

Я могла представить себя здесь лет через десять, затем через двадцать – живущую в вечном детстве, которого у меня не было. Плакаты у меня в комнате со временем выцветут от солнца. Я буду все так же сладко спать по ночам в своей кровати с бортиками.

– К сожалению, мне нужно жить в реальном мире.

Он кивнул. Попробовать все равно стоило.

– Я тебе надоедаю. Я знаю.

– Никому ты не надоедаешь, пап, – заверила его я.

– Когда ты приехала к нам жить, мне стали сниться сны о тебе. В них ты всегда была такой маленькой. Мы с тобой встречались, как будто знали друг друга давным-давно, затем болтали – целую вечность. Иногда ходили вместе в магазин, иногда ты играла здесь, в саду – на батуте. Совсем крошка. Лет шести или семи. Задолго до того, как я познакомился с тобой наяву. Эти сны всегда начинались так хорошо. Но затем наступал момент, когда тебе пора было уходить, я как будто знал: это неизбежно. И еще я каким-то образом понимал, к чему именно тебе предстоит вернуться.

Он плакал. Я отвернулась. Папа не хотел бы, чтобы я это увидела, и потому прижал ладони к глазам.

– В эти моменты я всегда просыпался, – сказал он.

– Пап.

– Господи, Лекс, прости меня.

– Ничего. Все нормально.

– А когда просыпаешься – даже если очень постараешься, – когда просыпаешься, то уже не можешь вернуться назад.

Обязательным условием свободы стало мое согласие встречаться с доктором Кэй. Она сообщила, что подыскивает мне психотерапевта в Нью-Йорке, но на это нужно время. Это должен быть подходящий специалист. А до тех пор мы будем встречаться с ней один раз в неделю.

Беседовать.

Я не захотела ездить к ней в Лондон, но и мысль, что она будет приезжать к нам – отслеживать динамику и приветствовать Папу как старого хорошего друга, – тоже казалась невыносимой. В качестве компромисса мы выбрали кафе – в городе. Сервис там был так себе, мебель – абсолютно безвкусной, зато кофе – в этом мы согласились – просто отличным.

Она больше не утруждала себя любезностями. Неизменно приходила первой – сумочка на столе, тренч на свободном стуле. Заказ всегда сделан, и на моем месте стоит чашка. Она не поднималась, чтобы поприветствовать меня.

На дощечке над нашим столом мелом было написано: «Живи. Смейся. Люби».

– Как дела?

Я отвечала так, как она от меня требовала – сжато и конкретно. «Все хорошо». «Жажду приступить к работе». «Готовлюсь к возвращению в Нью-Йорк». «Эви умерла давно, почти сразу после нашего освобождения».

– Как ты думаешь, почему ты так долго не могла этого принять? – спрашивала меня доктор Кэй.

Иногда я была готова размышлять о подобных вопросах и отвечала: «Общеизвестно, что тело обладает способностью забывать боль. Так зачем же удивляться и тем более бояться того, что разум обладает такой же способностью?» Или еще проще: «Потому что вы дали мне такую возможность. В те первые, полные страданий больничные дни вы предложили мне ложь. Я вошла в нее нетвердым шагом и закрыла за собой дверь. К тому времени, как вы решились открыть мне правду, я уже жила в этой лжи. Распаковала вещи и сменила в двери замок».