Девушка кормившая чаек (СИ)

Фрау Вальденбергер снова надевает очки. Кончик ее носа предательски вздрагивает, но в остальном она остается совершенно спокойной.

— Я присутствовала на казни. Хотела, быть в толпе среди, кто сумел откреститься. Их там было так много... Некоторые поднимали воротники при виде меня и надвигали пониже шляпы. Но я пришла лишь затем, чтобы Марти знал: он не один... Но он не смотрел в толпу. Вот и вся история.

***

— Ты что, плакала? — подозрительно спрашивает тетя Агата, глядя поверх очков.

— Лизель рассказала мне ужасно красивую историю. И ужасно печальную.

— Снова про своего нациста? — тетя укоризненно хмурится. — Не знаю, как еврейка может рассказывать подобные вещи?! После того, что ей пришлось вынести... И еще меньше понимаю, чем тебя так привлекают ее рассказы!

— Меня прет по злобным маленьким толстякам, — отвечаю я.

Оскорбленная, тетя плотно сжимает губы. Роняет надменно:

— Перезвони Ральфу!

— Да, сударыня. Могу я удалиться в свою девичью спальню, или вы желаете присутствовать при беседе?

— Прекрати кривляться! Я надеялась, что ты изменилась, но тебя ничем не проймешь! Еще хотелось бы знать, с кем ты жила все эти четыре месяца.

— Когда состарюсь, расскажу тебе про роман с епископом-инквизитором. Но пока что — тсс... Разве что пара, самых невинных намеков. Его звали Ральф и в то время он был обычным священником...

Она не может не улыбнуться.

— Убирайся, маленькая негодяйка.

Заперевшись в комнате, я рассматриваю альбомы. Вот мы все трое — Ральф, я и Джессика. Счастливые. Джессика — ослепительно хороша. Невроз уже затаился в сжатых челюстях и кривоватой улыбке, но еще не сделал пластмассовыми ее огромные, как у Барби, глаза. Ральф — напротив, еще далеко не такой красавец. Тощий, ширококостный, слегка сутулый. Смущенный и гордый одновременно, держит в руках кулек. Что там торчит из пеленок, расшифровать невозможно. Но если верить подписям, это я.

Они много фотографировались первые месяцы. Образцовая пара. Кто кого растлевал? Судья поседел бы в процессе.

Потом — цветные фото. Ральф уже старше, в нем уже угадываются черты будущего мужчины; я — похожа на человека. Джессика — со зрачками в разные стороны и широкой, немного дикой улыбкой. Это как раз период, когда она обнаружила, что если медикаменты запивать алкоголем, то влетаешь выше, чем без него.

Дальше только мои фотографии вновь черно-белые. Мне шесть. Джессика — где-то там, за кадром. Мечется и воет, словно неприкаянная душа. То требует ее отпустить, то не желает со мной расстаться. Вот она — слегка помятая с закрытой прядью волос щекой. Это я, обозлившись, швырнула ей тарелку в лицу.

Много фотографий, где я одна. Сахарная кукла, — так он назвал всю серию. Черно-белые, слегка высвеченные, чтобы подчеркнуть белизну моих кожи, ресниц, бровей и волос; полупрозрачные. Залитые солнечным светом, красивые фотографии хорошенькой девочки в белом, отделанном кружевами, платье.

Девочки, с которой у меня нет ничего общего...

Эти фотографии — последнее, что в альбоме.

Остальные листы пусты.

«Было слишком больно! Я не мог тебя видеть, сама твоя любовь казалась насмешкой, — так он сказал мне в Гремице. — Но я не мог позволить ей увезти тебя. Даже если ты не была моей дочерью, я не мог позволить алкоголичке забрать тебя. Искалечить. Отрубиться где-то и снова тебя забыть. Поэтому позволил ей болтаться поблизости».

Зато он прекрасно смог продолжать притворяться моим отцом перед епископом. Они заключили сделку. Филиппу вручили Джессику, титул и пять миллионов евро. Ральфу — один миллион триста тысяч, сан и меня. Епископ хотел только одного: продолжать считаться бездетным. И еще, чтобы ни один из тех, кто считал себя наследниками, никогда и ни о чем не узнал. Поэтому документами занимался лично...

И все было хорошо, пока в дело, сам не ведая что творит, не вмешался Фуражка. Джессика уже окончательно потеряла сходство не то, что с епископом, но и с человеческим существом. Но документы остались. И его подписи в актах удочерения. Всего одно подозрение. Всего лишь анализ на ДНК и ложь разлететится на куски, погребет под обломками всех их.

Я отодвигаю альбом и ногой придвигаю оставленную Филиппом папку. Все финансовые отчеты. Пусть Антон говорит, что угодно, но когда речь идет о практических вещах, я не такая уж безнадежная. Один миллион превратился в четыре. Драгоценности, которые, как я думала, он покупал себе. Ценные бумаги. «Амазон», «Алфабет», «Эппл»... Начинает больно щипать в носу.

Маленькой, я считала, что Бог поступил ужасно несправедливо, позволив Адаму и Еве есть все, за исключением плодов с Запретного Древа. Зачем он оставил эту яблоню прямо у них под носом, если не хотел, чтобы они их трогали? Я могла часами обдумывать, чего ради Он поступил с ними так сурово. Но Бог не был суров, Он знал, что сделают с его детьми плоды Познания. Знал, что Правда разрушит их идеальный мир. И потому пытался защитить их от правды, как мог.