Девушка с нижнего этажа

Салли тормозит трамвай у остановки и звякает колокольчиком. Это недобрый звон, который совсем не похож на заливистое бряцанье, что вылетает из-под рук нетерпеливых ребятишек, без конца дергающих язычок. Мне кажется, что сегодня все рассаживаются по местам со слишком суровыми лицами. Все молчат, даже болтушка миссис Вашингтон.

Старина Джин опускается на скамейку в середине трамвая, где мне тоже хватит места, а миссис Грей, как всегда, проходит вперед, чтобы погреть старые кости у угольной печки.

— Вам здесь не место, — бросает брюзгливый садовник, который мне никогда не нравился. Он носит шляпу со слишком узкими полями, и поэтому у него вечно обгоревшее лицо. Какой садовник в здравом уме станет носить такой бесполезный головной убор? Он раскидывает свои длинные ноги, не оставив рядом с собой ни капли свободного места. — Вам лучше уйти назад.

У меня в груди собирается комок злости. Сидящий рядом со мной Старина Джин замирает.

— Она всегда там сидит, — слышится чей-то голос, вот только я не могу понять, чей именно.

— Хм.

Мелодичное мычание Старины Джина на этот раз звучит отрывисто и неодобрительно. Люди на передних рядах поглядывают на Мод, которая длинными пальцами теребит платок.

Меня с головы до ног пронзает неприятный холодок. Я вдруг понимаю, что в начале трамвая сидят только белые. Сзади начинает хныкать ребенок, и мать прижимает его к себе.

Мод опускает глаза.

— У меня совсем окоченели руки. Я хотела их немного погреть. — В ее хриплом голосе не слышна былая бодрость.

Садовник поднимает воротник пальто.

— Что ж, теперь грейтесь вон там, сзади.

— Садитесь наконец, — ворчит Салли, обернувшись через костлявое плечо. — Мне нельзя отставать от графика.

— Иди сюда, Мод, — зовет молодая горничная, сидящая позади нас.

Мод бросает тоскливый взгляд на угольную печку и со вздохом, от которого сминаются полоски на ее фартуке, садится рядом с девушкой.

В трамвае стоит непривычная тишина. Я сижу неподвижно, ловя каждое слово, произнесенное приглушенным шепотом, каждый тревожный взгляд. В Атланте всегда действовали свои правила, но сегодня кто-то, упершись ногой ей в спину, еще туже затянул корсет. Мне хочется поговорить со Стариной Джином, но он явно занят своими мыслями, блуждая взглядом по изгороди, увитой белоснежным шиповником.

Когда нам остается проехать всего одну остановку, Старина Джин легонько толкает меня локтем и кивает в сторону сидящего впереди мужчины, который разворачивает выпуск «Конституции». В заголовке значится: «Решено: сегрегация в трамваях одобрена».

Восемнадцать

— Это неправильно, — шепчу я, как только мы оказываемся в подвале. — Каждый имеет право ездить на трамвае.

Пока я зажигаю светильники, Старина Джин кипятит воду.

— Черта проведена уже давно. Теперь она будет становиться только ярче.

— Когда же это прекратится?

Старина Джин внимательно смотрит на меня, стоящую в подрагивающем свете керосиновой лампы.

— В Китае тоже хватает подобных правил.

— Китай не демократическая страна.

Старина Джин опускается на низкий табурет и развязывает шнурки.

— Иногда в преддверии перемен положение дел непременно должно ухудшиться.

— Но почему?

— Развитие невозможно без страданий, хм! — Сняв ботинки, Старина Джин берется за веник, чтобы вымести грязь, которую мы нанесли. — Когда я был маленьким, в нашей деревне наступила трехлетняя засуха. Все недоедали. Помню, как-то раз я увидел на улице собаку, которая от голода искусала себе лапу. Бедное животное успокоилось, только когда у него пошла кровь.

Старина Джин собирает грязь в одну кучку.

— Порой мы так стремимся достичь того, в чем нуждаемся, что вредим сами себе. Но в конце концов даже собака выпустила свою лапу из пасти.

Если в трамвае не будет хватать мест, чернокожие должны будут уступать их белым — подобно тому, как это происходит на тротуарах. А где следует сидеть нам со Стариной Джином? Видимо, как и раньше, где-то посередине. Старина Джин всегда оберегал нас от любых бед.

Стряхнув с себя оцепенение, я беру ржавый совок, чтобы Старина Джин смел на него мусор. У меня в груди что-то свербит, словно во мне полно летающих пылинок, которые не сможет вымести ни одна метла. Поскорее бы закипела вода. Поскорее бы подействовал «Эликсир долголетия». Поскорее бы собака отпустила свою грязную, искусанную блохами лапу.

Пока я наливаю чай, мне на глаза попадается письмо Шана, которое я положила в корзинку для мелочей, прикрепленную к стене.

— Кто такой Шан? — спрашиваю я, положив бумагу перед Стариной Джином.

Он рассматривает письмо, задерживая взгляд на закорючке, оставленной вместо подписи.

— Где ты это взяла?

— В кармане куртки, которую нашла в свернутом ковре.

Старина Джин молча прижимает большой палец к болевой точке на ладони, а затем неспешно начинает рассказывать:

— Шан был конюхом, как и я. После трагедии он уехал в Монтану на серебряные месторождения.

Старина Джин имеет в виду кроткого батрака, который ответил за преступление насильника с бешеными глазами. Старина Джин вздыхает, сжавшись, словно цапля после долгого полета.