Церковь Святого Томаса была для нас островком надежды. Когда я молилась в этом величественном храме, вдыхала благовония и любовалась великолепным алтарем из резного камня за престолом, во мне оживала надежда на то, что мир в конце концов справится с этой напастью. Когда я была маленькой, мы с папой решили выучить имена всех шестидесяти святых, которые были вырезаны на алтаре. Святой Поликарп. Святой Игнатиус. Святой Киприан. Мы дошли до сорока шести. Последним был Джордж Вашингтон. А потом папа умер, и я так и не выучила остальных.
Здесь я чувствовала близость к папе, особенно когда органист, задействовав все полторы тысячи и пятьдесят одну трубу органа, исполнял «God Rest Ye Merry Gentlemen». Это была папина любимая рождественская песня. Стоило услышать, как румяные мальчики из церковного хора поют хвалу Господу, на душе сразу становилось легче.
Пастор поведал нам о том, что собирается поступить на военную службу капелланом в Седьмой пехотный полк Нью-Йорка. Я читала вырезанные на стене имена тех, кто ушел служить в Первую мировую. Двадцать из них – те, чьи имена были написаны золотом, – отдали жизни за нашу страну. Скольких еще мы потеряем на этой войне? В приходе было больше четырехсот военнослужащих, и мы уже превзошли по количеству тех, кто погиб в Первой мировой.
Я тайком вложила в свой псалтырь одно из писем Пола, которое пробилось ко мне сразу после вторжения Гитлера во Францию. Я читала и перечитывала его столько раз, что бумага стала тонкой, как салфетка для лица.
Пока Брукс читал проповедь, я читала письмо от Пола:
Я почувствовала на себе чей-то взгляд и обернулась. Через проход от меня сидел Дэвид Стоквелл. Он, не скрываясь, таращился на меня. Я не могла понять, что же выражало его лицо. Любопытство? Легкую печаль? Я закрыла псалтырь. Салли Стоквелл, которая даже в огромном прохладном зале умудрялась обильно потеть, наклонилась в мою сторону и улыбнулась. Бетти тоже посмотрела на меня и, чтобы показать свое отношение к затянувшейся проповеди, закатила глаза.
В конце службы Брукс сошел с алтаря и присоединился к малочисленной процессии из стариков и мальчиков-певчих из хора. Когда они шли по проходу, стало особенно заметно, насколько их теперь мало. Многие поменяли пурпурные сутаны и белые стихари на военную форму.
Мы с мамой присоединились к Бетти, Дэвиду и Салли, которые стояли в притворе. Они держались в стороне от толпы прихожан. Бетти – из-за белоснежного костюма под датской норковой шубой. Салли – потому что вот-вот должна была разродиться двойней. Она уже с трудом могла застегнуть на животе свое красное пальто. А Дэвид – потому что был единственным мужчиной на Манхэттене в штатском костюме. Он заявлял, что его работу в Государственном департаменте тоже можно сравнить с принесением себя в жертву. Но мне долгие перерывы на ланч в «21» не казались таким же тяжелым испытанием, как служба на передовой.
Салли обмахивалась программкой.
– О, Кэролайн, привет, – робко улыбнулась она, увидев нас с мамой.
– Похоже, на Рождество у нас будет парочка детишек, – заметила мама.
– Троица, – поправила ее Бетти. – Будет тройня. Мама в истерике. Уже подбирает трех нянек.
Мало того что пятерняшки Дион напоминали мне о моей бездетности со всех рекламных щитов, так еще Салли решила пойти на рекорд.
Я взяла Дэвида за локоть:
– Мы можем поговорить наедине?
Он заметно напрягся. Испугался, что я хочу поговорить о нашем прошлом? Несмотря на еще не зажившие раны, я не могла не отметить, что с годами он стал лучше выглядеть.
– Надеюсь, ему не грозят неприятности, – сказала Бетти.
– У меня есть минутка, – согласился Дэвид. – Но, вообще-то, нам пора домой. Повар уже приготовил жаркое.
Я утащила его в укромный уголок.
– Если это такой способ в последний момент снискать мое расположение, то церковь не самое подходящее…
– Почему ты мне не перезваниваешь? – спросила я.