Диалоги. Извините, если кого обидел.

Вот именно что Киплинг. Мне импонирует Британская империя: сипайское восстание было подавлено, но и выводы были сделаны, Ост-Индскую компанию устранили от руководства Индией, в большую игру вступили дипломаты и шпионы, с мусульманскими общинами договаривались, и никогда никто не писал книг о том, что мусульмане плохие все поголовно.

— С Британской империей произошёл долгий эволюционный путь: от викторианского величия — к утерянным колониям и взрывам в метро, что устраивают подданные. Писали книги о том, что договариваться с дикарями нужно, но нельзя считать их равными. Это киплинговская поэтика — вы ведь помните «Бремя белого человека»?

Мусульмане не плохи в рамках этой поэтики. Они просто не равны белому человеку, эти толпы –

Мятущихся дикарей,
Наполовину бесов,
Наполовину людей.

— Проблема как раз в том, что Чудинова, увы, не Киплинг. Опять же — нельзя всех мусульман под одну гребенку. В прозе Киплинг больше чурается обобщений. Но даже его джингоистское цивилизаторство, штука не слишком хорошая, по мне лучше стены неприятия Чудиновой. Не люблю стены в сознании.

— А кто говорит, что под одну гребёнку? Мясоеды — и те отличают свинину от говядины.

И не сажают свинью за стол с собой.

Диалог LVI

— Вообще люблю разглядывать. Но и пальпировать, впрочем, тоже. А брудершафты разные бывают — бывают креплёные, бывают сухие, бывают крепкие, бывают горькие. Вчера, например, был день Божоле Нуво. Не надо отказываться ни от чего, иначе мы не сможем обогатить себя всем тем, что уже ранее создано человечеством, как говорил В. И. Ленин.

— Цитата извращена, но Вам, дядя Вова, позволено.

— Видишь ли, каждый кидает камни размера своего греха. Я вон — довольно средние — практически щебёнку, у других — наболело. Что до собутыльников — так если б пригласить всех, кто здесь пишет, в гости побазарить, так и писали бы по-другому. А уж коли люди имеют дело с текстами, денег дали в магазине, то имеют право побухтеть по поводу этикеток. Не в пределах смертной казни, а в размере купленной щебёнки.

— Ну, если в размере щебёнки, то ладно. Жаль только в его отсутствие, нехорошо это, за глаза.

Диалог LVII

— Как не быть в негативе? Конечно, в негативе. К тому же у меня локоть болит — это какое-то профессиональное заболевание, кажется, от компьютерной мыши. Болит локоть по весне. Нас было четверо, один раненый и один ребёнок, а скажут, что мы занимались онанизмом. Некстати: я сейчас пришёл с кухоньки, думая водку закусывать ананасом. Закусил. Ананас оказался тухлым.

— Ананасы по-любому нельзя. Их вьетнамцы растят на полях американской химией политыми, оттого у нас могут и копыта вырасти, мне рассказывали.

— Тема ананасов удивительна — можно вплести французское колониальное владычество. Героя можно во Французский легион — там, говорят, без документов берут.

— Был у меня заочно знакомый Рома из Ростова в легионе, я почти уже с ним встретился в Анже, ему два дня оставалось отслужить в легионе, как его на два года отправили на какой-то космодром, чёрт-те на какие острова. И он обязан был подчиниться. Все непросто, а ананас…

— В общем, хер знает, под какой звездой этот ананас вырос. Может, он вырос в специальной оранжерее имени Х партсъезда, выращивающей овощи исключительно для членов ЦК.

— А теперь оранжерею купил старый новый русский, и вот его камердинер забрал ящик ананасов для банкета. Но один ананас выскочил из багажника и был подобран уличным торговцем. И вот я его и сожрал.

— А голова камердинера уже заспиртована наверно. Ананас — не русский какой-то он весь из себя, водку надо грибами, морошкой, огурцом… Вы в курсе, как я понимаю. Через декаденство гастрономическое пострадали, значит.

Диалог LVIII

— У меня с давних времён сохранилась печать «Секретно. Опечатано».

— А я умудрился посеять, причём при загадочных обстоятельствах — она висела на большой грозди ключей, от общаги, от лаборатории в институте, от подвала общажного, и снять её оттуда было довольно трудно. После очередной пиянки все ключи были на месте, а печать испарилась.

— Да, а у меня сохранилась…

— Березин, верни Жирафу печать.

Диалог LIX

— А я, может, ещё книжку с комментариями издам. Денег на самотерапии и психотерапевтическом выговаривании заработаю. Мне сегодня куда страшнее сон приснился: про бюсты Сталина величиной с дом. Галич отдыхает.

— Не туда смотрите. Вы больше денюжек заработаете, выслушивая чужие сны. Кстати, каков размах усов у этих… Бюстов? Как стапеля и бом-брамсели? Проветривать комнату перед сном не пробовали, чтобы сны не застревали в занавесках и в углах пододеяльников катышками?

— Там ужасно страшно было в этом сне. По городу бродили разные статуи, а бюст Сталина ездил туда-сюда на колёсиках. Причём он был терминатор, собственно — в исконном смысле. Отделял свет от тени. Ему, собственно, никакой власти не нужно было, он просто возвещал, что всем кранты, и быть сему месту пусту.