Диалоги. Извините, если кого обидел.

Мне случалось отпускать честных бойцов разных армий, что были преданы своим командирам или дурацким идеям народной релаксации, мне симпатичны и подневольные мобилизованные, что ругали своё начальство, но не могли отказаться от службы. А вот обросшие немытые интеллигенты, списывающие недостаточное бритьё на творческие муки, не должны появляться у моей избушки. Нет, мне рассказывали, что в глубине леса живёт человек, которому повсюду видятся падающие старухи, или вот говорили, что вдоль реки бродит поэт, передавая всем приветик — но к ним у меня нет претензий.

А творческих самодеятельных писателей, конечно, нужно покрасивее развесить на ёлке. И им не мучиться, и Деду Морозу приятно.

Диалог DCCCLXIV

— Есть такое явление: консолидация читательского внимания: кого читал мало читают ещё меньше, кого много — больше. Не исследовал ли кто этого?

— Резюме исследований по этому поводу содержится в одной старой коллективной монографии: «Ибо кто имеет, тому дано будет и приумножится, а кто не имеет, у того отнимется и то, что имеет».

Диалог DCCCLXV

— Один Баурджан Момыш-улы знает подлинную цену призраков Волоколамского шоссе.

— Оооо! Это знатный человек без фамилии, он может.

— Как так? Почему без фамилии?

— Имя у него — Баурджан. Момыш-улы — говорит о том, чей он сын. А фамилии у него нет.

Диалог DCCCLXVI

— Ваше любимое блюдо?

— Блюдо? Вот это, фарфоровое, с пастушками.

Диалог DCCCLXVII

— Да… мало того, что мне вчера Блока с Белым показали в сериале по Есенину…

— Это Вы по собственной воле смотрели? Не в качестве пытки? Я зашёл жене пожелать «спокойной ночи», она говорит: «Посмотри про Есенина, отдохни от монитора». Я: «Свят, свят!», и убежал. И немедленно выпил.

— А вот тут-то вы и совершили политическую ошибку. Я выпил загодя.

— Вот только не надо домысливать. Загодя я тоже выпил. Но это же ничего не отменяет? — я и сейчас продолжаю. Я Вам по секрету признаюсь. Я не стал смотреть Безрукова-Есенина, потому что мне, наверное, придётся смотреть Безрукова в роли Иешуа Га-Ноцри. Когда и ежели станут показывать «Мастера и Маргариту», я, наверное, откажусь от принципов и всё-таки посмотрю. Хотя уже заранее почему-то это навевает тоску.

— То есть там все персонажи на самом деле, как персонажи в фильмах о Джеймсе Бонде — генерал Гоголь, генерал Пушкин…

— За что же ж Вы Джеймса нашего Бонда? Рази ж «Есенин» изначально позиционировался хоть в мелочах как пародия или стёб? Они же ж как бы сурьёзно версию убиения тянут. (Если я правильно понял отзывы о.).

— Да и Есенина в кино не так убивают. Там не было никакого стихотворения. Не было и нет.

— Есть-есть! Не надо грязи!

— Ковровые ворсинки на теле были, порезы бритвой были, а стихотворения не было!

— Нет, есть. Есенин Эрлиху его суёт.

— Я смотрел внимательно, вроде не сует. Неужто осмотрелся? Я все-таки протестую! Же аккузе! Есенина — канделябром? Он что — катала? Куда подевалась верная рукоять нагана?

— Тише! Молчите! Вы что, захотели, чтобы вас нашли висящим на коаксиале?

— Молчу, молчу.

— Как-то он испугался, по-моему. И это он вас ещё в бане не наблюдал.

— В бане меня вообще редкие люди видели. Но часто были так впечатлены, что так и пошли задумчиво домой как были — голые, с вениками и шайками.

Диалог DCCCLXVIII

— Мариенгоф в этом сериале хотел от Есенина котлетой откупиться. Сам Россию продал, а Есенину— котлету. Сука.

— Слушайте, а вот сцена с девушкой, которую они позвали постель греть, за котлету, а сами сидели отвернувшись, и она на них якобы обиделась — вошла? Такая дивная могла бы быть сцена. Впрочем, что это я…

— А где это там?

— У Мариенгофа где-то. Я уже сейчас точно не помню, но точно есть.

— Эге!

— Ага! Ну там не очень-то велик выбор, либо «Мой век», либо «Роман без вранья». Скорее даже «Роман», по интонации. Жалко мне, что я так давно этого не перечитывала — сейчас бы взять, но нельзя, нельзя!

— Я думаю, что имеется в виду вот что: «Но до конца зимы всё-таки крепости своей не отстояли. Пришлось отступить из ванны обратно — в ледяные просторы нашей комнаты.

Стали спать с Есениным вдвоем на одной кровати. Наваливали на себя гору одеял и шуб. По чётным дням я, а по нечётным Есенин первым корчился на ледяной простыне, согревая ееё дыханием и теплотой тела.

Одна поэтесса просила Есенина помочь устроиться ей на службу. У неё были розовые щеки, круглые бедра и пышные плечи.

Есенин предложил поэтессе жалованье советской машинистки, с тем чтобы она приходила к нам в час ночи, раздевалась, ложилась под одеяло и, согрев постель («пятнадцатиминутная работа!»), вылезала из неё, облекалась в свои одежды и уходила домой.

Дал слово, что во время всей церемонии будем сидеть к ней спинами, а носами, уткнувшись в рукописи.

Три дня, в точности соблюдая условия, мы ложились в теплую постель.