Диалоги. Извините, если кого обидел.

— Кстати, о процентщицах. Посетил станцию метро «Достоевская», и убедился в том, что Гаев мой кумир. Он всё-таки чрезвычайно удачно продал душу дьяволу. Восстановленная мозаика со сталинским гимном на «Курской», теперь вот эта мозаика…

— Гаев масон, это все знают. Он из тайного Общества Ткачей.

— Он гений, точно. Чувство эстетики, своевременности и административная грация у него безупречны. Надо написать про него роман.

— Напиши, коль не боишься. Я как-то написал про Чубайса, и меня даже почти не преследовали наемные убийцы. Зато сколько удовольствия.

— Ну, тут видишь ли, разница. Чубайс — ветреник. То волейбол на Сретенке, то электричество, а то ему орден вручают за многолетний труд на нанотехнологических нивах. А вот Гаев — крот. Знает своё подземное место, не кричит попусту «Кто накакал мне на голову». Никакой дурацкий Квачков ничего ему не сделает. И даже не от того, что убоится, а просто в мысли не придёт.

— У меня в новой повести есть персонаж Мастер Шем — демон метрополитена, повелитель тоннелей, приводящий всю эту машинерию в действие. Ты заставил меня задуматься: не Гаев ли сей?

— Вот уж не знаю. Тем более, неясно, как повелевать тоннелями — велеть им гнуться перед собой? А почему Шем? Это от какого слова?

— Шем — это по-еврейски «имя». В западной оккультной традиции так называют высших существ, о которых невозможно сказать с уверенностью, благой они природы или злобной. Он приводит в действие не тоннели, а поезда. Не заставляй меня соблюдать безукоризненную стилистическую грамотность, а то разговаривать перестану.

— Экой ты обидчивый. Я вот вовсе пишу с телефона и оттого никакой грамотности не соблюдаю. А Гаев у тебя просто Голем какой?

— Да, это повесть из вселенной Големов. Но он там совсем не голем, а гораздо круче — высший демон, заключивший Завет с мэрией Москвы. И он совсем не Гаев. Просто очень похож.

— Не говоря уж о том, что не уловлю управления в его прозвании — он мастер имен, мастер работы с именами, мастер, которому разрешили подписываться не коллективным псевдонимом, а собственным именем?

— Мастер Имя. А зачем ты пишешь мне с телефона? Ты сидишь в баре с ослепительно красивой девушкой, и тебе категорически нечем заняться?

— Мастер Имя? Чертовски удобно для подписания договоров.

— Согласись.

— А пишу я с телефона оттого, что лежу в комнате, овеваемый ветерком — отчасти механического происхождения, а отчасти вызванного перепадом температур с разных сторон моего дома.

— Везука. А ко мне солнце как раз подкралось. Насколько хорошо у меня в дому часов до четырех вечера, когда на улице плюс тридцать два, настолько же трудно приходится потом. Хоть из дому беги. Но бежать не могу, ибо через двадцать минут футбол.

— Заняться мне действительно нечем. Я написал литературный манифест, который захотел напечатать журнал «Знамя». Однако на этой неделе они униженно пришли ко мне, повалились в грязь, сняв шапки, и возопили: «А нельзя ли приписать к этому манифесту оговорку, что умрёт только сталинистская и бездарная литература, а вот демократическая литература, исповедующая идеалы шестидесятников — останется». Я захохотал и пошевелил их ногой. Потворствовать им я не хочу, оттого думаю написать два манифеста — один тайный и правдивый, другой же — издевательский. Бежать из дома, кстати, не надо — я вчера пробовал, и обнаружил, что на природе комары.

— В такую жару? Они вроде предпочитают более прохладную погоду. Что касается «Знамени», то шевели их ногой, пока не подгонят к твоему дому грузовик с деньгами. Ишь чего удумали — предлагать поступиться принципами за сущие копейки! Такого даже я себе не позволял, будучи редактором «Центрполиграфа», а там я позволял себе очень много лишнего.

— В том-то и дело, что комары невесть откуда взялись и жужжат. Что до денег, то и это пустое. Я пытался на них купить себе здоровья и был обескуражен.

— Да? Странно. А я вот не остался инвалидом головного мозга только потому, что рысцой внес в кассу Института неврологии энную сумму баксов. То есть мне и так не отказывали в помощи, конечно, медицина у нас бесплатная. Но только положить в институт обещали не раньше, чем через полтора месяца, до этого все было расписано. А вот на платное отделение — хоть завтра. А у меня все ухудшалось просто по часам, даже не по дням. Я за неделю 80 % зрения потерял, а там восстановление идёт тем лучше, чем быстрее начато лечение. В общем, меня вылечили, и у меня уже два года безукоризненной ремиссии, хотя по выписке мне посоветовали готовиться ложиться в больницу с обострениями раза четыре в год, минимум два — на весеннее и осеннее обострение. Так я совершенно неожиданно для себя открыл, что здоровье прекрасно можно купить. То, что купить можно другие пустяки вроде достоинства, любви и дружбы, я уже давно знал.