Дикая девочка. Записки Неда Джайлса, 1932

Орудуя ножами, почти как хирурги, апачи разрезали туфли и чулки на ногах матери Чарли, а также корсет на ее теле. Эти вещи они сохранить не стремились, потому что ни одна апачская женщина не стала бы их носить. Гозо как вожак набега поднял мать Чарли за волосы, расстегнул свои штаны и, хохоча, вошел в нее сзади, как это делают собаки, – Чарли видел такое, хотя и не понимал толком, что они делают. Сознание вернулось к женщине, и она страшно закричала, но от этого апачи развеселились еще пуще. Гозо очень быстро управился со своим делом, его место занял следующий, а потом еще и еще. А когда все они попользовались ею и она, тихо плача, просила пощады – нет, не себе, а сыну, – человек по имени Гозо дважды сильно ударил ее по голове прикладом. Раздался жуткий треск, и ее череп раскололся, будто орех. Все это происходило на глазах Чарли, которого апач по-прежнему держал у задней стенки фургона. Мальчик не плакал.

Теперь апачи обратили на него внимание. Тот, который его держал, принялся ругаться с Гозо. Потом он вытащил нож и приставил к горлу мальчика. Чарли не испугался. Он самостоятельно прыгнул в воронку, куда засосал его старый мир, и теперь ему казалось, что он летит в пространстве, ни к чему не привязанный, легкий, бестелесный.

Позднее, при пересказе истории, всегда отмечали, что Чарли никогда не плакал: не плакал, даже когда воин приставил нож к его горлу, и не выказывал страха. Апач хотел отрезать мальчику голову, потому что апачи условились в этом набеге пленных не брать – это был акт возмездия белоглазым. До тех пор они убивали всех мужчин, женщин и детей, которых им удалось обнаружить на уединенных ранчо и в небольших поселках. Поселки они опустошали начисто – уводили скот, забирали все оружие и инструменты, все, что только могли увезти с собой, – а потом сжигали. Когда пожар разгорался, они вопили и хохотали, хватали младенцев белоглазых, родителей которых убили, за ногу, раскручивали над головой, как лассо, и с силой швыряли на камни. Все это апачи проделывали, чтобы отплатить белоглазым за несправедливости, причиненные Людям. Они просто рехнулись на почве мести.

Маленький Чарли не испугался. Он смотрел прямо в глаза мужчине, державшему нож у его горла, не плакал, ничего не просил и даже не дрожал. Он смотрел ему в глаза и не издал ни звука. У Чарли была Сила. Тогда воин Гозо вновь резко заговорил с тем, который держал Чарли, и тот опустил нож.

Апачи разграбили фургон Маккомасов и забрали все ценное, что там было. Они содрали одежду с тела судьи, взяли его винчестер и кольт, а также боеприпасы к тому и другому. Они доели оставшуюся еду. Чарли помнит, как они тыкали пальцами в тот самый пирог, выковыривали сочные красные ягоды и, хохоча, совали в рот. А ему они не дали ни кусочка, хотя этот пирог миссис Деннис тем утром испекла специально для него и его родителей.

Закончив грабеж, апачи сели на лошадей. Гозо подъехал к задней стенке фургона, возле которой по-прежнему сидел Чарли, и схватил его за загривок, как хватают куклу. Хотя Чарли было всего шесть лет, для своего возраста он был довольно крупный, весил почти семьдесят пять фунтов, однако Гозо поднял его без малейшего усилия и швырнул позади себя на круп лошади.

– Ты теперь принадлежишь Гозо, белоглазый, – сказал апач по-английски. – Держись за меня.

И они поскакали прочь от фургона, прочь от грецкого ореха, прочь от растерзанных тел родителей Чарли Маккомаса, прочь от первых шести лет его жизни. Так в воронке исчез последний остаток его мира, и она закрылась так же внезапно, как и возникла.

Вот так, Недди, здесь очутился белый апач, которого по-прежнему зовут Чарли. Сейчас я с опаской слежу, как этот человек просыпается, как рыгает и трет глаза, горящие от жгучего мескального похмелья. Он что-то проворчал, обращаясь к девочке, она ему ответила. Он сел и как-то вдруг заполнил собой весь вигвам – заросший бородой рыжий великан среди некрупных темнокожих людей.

Странно об этом думать, но не окажись его семья в том месте тем мартовским утром 1883 года – и Чарли Маккомас вырос бы добропорядочным богобоязненным гражданином мира белых, столпом общества, а может быть, стал бы судьей, как его отец.

Чарли посмотрел на Джозефа, а потом они оба уставились на меня. Надолго. Я гадала, когда в последний раз он видел белую женщину и есть ли у него хотя бы тень генетической памяти, идентифицирует ли он себя хотя бы отчасти с белыми людьми. Видит ли он нас подобными себе? Понимает ли, что мои светлые волосы и телосложение похожи на его собственные. Мне пришло в голову, что наш вчерашний приезд стал его первым контактом с белыми с шестилетнего возраста, а его неприязнь к белоглазым, возможно, не более чем культурный отклик на предания племени, которые он слушал годами.

– Cual es su nombre? – спросила я. – Как твое имя? – Он ничего не ответил, только посмотрел на меня. – Я знаю, ты говоришь по-испански, Чарли. Почему ты не отвечаешь мне?

– Потому что невежливо женщине вот так спрашивать мужчину, – ответил Джозеф. – Особенно пленнице.