Дикая карта

Сапега, словно забывшись, задавал себе один и тот же вопрос: зачем он, Ян Пётр, здесь? По наказу родича своего Льва Сапеги, великого канцлера Речи Посполитой, который и толкнул его к царевичу Димитрию, вору. Как же он, уже популярный в польской армии командир, согласился на эту авантюру? Внезапно вспомнил, как жена – из немецкого рода Вейхеров – с искажённым от раздражения лицом настойчиво твердила: пятерых детей сделал – обеспечь наследством.

Он-то ещё ничего, ему братец двоюродный Лев Сапега на наём войска серебра подбросил. А вот его союзничек, молодой, да ранний, – гетман Роман Ружинский, что подмял под себя все дела царька, – тот все свои родовые земли заложил, взяв под них у краковского воеводы 60 тысяч злотых. Он надеялся на московскую казну – да прогадал: у воровского царя ни шиша, ни гроша. Роману и возвращаться теперь некуда: либо пан, либо пропал. Ради чего пришли они оба на Русь? Чего искали? По локоть засунув руки в кровавую кашу междуусобной брани, на что надеялись?

Вскрыть бы монастырь – кубышку, полную злата. Тогда можно и домой, и чёрт с этим вторым Димитрием-царьком, по-русски – вором.

Но стоять под Троицей – это не под Кирхольмом. Там он славу свою добыл – с честью выдержал атаку самого шведского короля Карла IX. Здесь на него в атаку никто не идёт. Всё замерло в снегах. И хочется наконец открытого боя. Скоро, скоро эта неразумная москва будет замерзать и умирать на своих богатствах. Но пока они держатся, хотя сил для боя у них уже почти не осталось. И выстрелы стали крайне редки – пороховой припас закончился. Но стены крепки, и камней в мостовой ещё достаточно. Смельчаки, что залезают на самые высокие деревья в Терентьевой роще, доносят, что мужики и монахи камни колупают, на башни тащат.

…За стеной, за непрозрачным слюдяным окошком деревянного, наспех построенного в Клементьевском лагере дворца до самой Москвы, до Днепра, до Гродно и Вильно лежали снега. Задремав, Сапега видел словно наяву белые колонны Падуанского университета, чисто выметенные плиты двора, ровные дорожки Аптекарского огорода, бассейны с изящными струйками фонтанов. Зачем всё это было в его жизни? Зачем зубрил он латынь? Зачем прослыл храбрейшим командиром Польши? Чтобы сгинуть в этих снегах?

Ну уж нет.

В этот день в дневнике Яна Петра Сапеги секретарь записал:

«Вылазка из монастыря в намерении напасть на лагерь Лисовского, но московитяне возвратились безуспешно. Убито 70 детей боярских и захвачено в плен 8 монастырских служек. С нашей стороны ранено два челядинца и захвачены трое донцов».

6 января 1609 года

Утром вылазка из монастыря была – в рощу и на туры, дров ради. Фёдор Карцов вновь отличился, лез на литву – и вновь ранен в плечо.

Маша Брёхова по совету Симеона щипала хвою в деревянную посудину, толкла толкушкой и заливала водой, настаивала день. Потом поила Фёдора, рану ему промывала, дабы не гноилась. Чашник Нифонт приходил к Фёдору Карцову в больничную палату, ворчал: дескать, защищаться надо учиться, не переть на врага дуром. Отвага без ума – что лето без дождя: спалит.

8 января 1609 года

Затрещал мороз над Троицей, полопались брёвна в срубах, застыли в неподвижности леса, рыба в реках ушла в глубокие ямы – на перекатах промёрзли реки до дна. Ночью ярко горели на небе звёзды, и младенец Исус лежал в яслях, как в колыбели, протягивал к звёздам махонькие ручки.

Пленные жолнёры с утра до ночи мололи ручными жерновами зерно.

Троицкие сидельцы сожгли в хлебне ещё одни сени и чулан. На стенах замерзали караульные. В кельях и клетях слышался кашель.

Как обычно, до свету собрались крестьяне в Мишутин овраг, заросший лесом, за дровами. Молодой князь Иван Григорьевич Долгоруков вывел из Конюшенных ворот конных казаков и десятка два стрельцов. Снег противно визжал под ногами, копытами и колёсами, словно жаловался на неразумных.

Розовые пояса украсили небо. Оно светлело, из синего превращалось в голубое.

Снегопадов последние дни не было, и наезженная дорога никого не встревожила. Но старшина Борис Зубов оглядывался настороженно.

– Неладно! – говорил он Митрию, шедшему рядом. – Ох, неладно!

– Да что неладно-то? – беспечно спросил Митрий. – Вроде тихо всё.

– Вот тот-то и оно, что тихо.

Отряд спустился под откос, вошёл в рощу, мужики достали из-за кушаков топоры. И тут из-за деревьев в упор ударили выстрелы. Несколько человек разом вскрикнули и упали.

– Засада! – гаркнул Зубов. – Разворачивай сани!

– Ребята, за Троицу! – закричал, сорвавшись на визг, Иван Григорьевич. Рубанул литовца с ружьём, в кожухе, крест-накрест перепоясанном бабьим платком.

Возницы суетились, разворачивая сани. Мужики с топорами бросились на врагов. Но грянул ещё один залп – и многие упали в рыхлый взметнувшийся снег.

Митрий толкал сани, помогая лошади выбраться наверх. Зубов, проскакав назад по дороге, выстрелил в кого-то и, спешившись, бился саблей, выкрикивая ругательства:

– Иуда! Гад! Предался!

«Только не в лошадь, только не в лошадь!» – молил Митя, лёжа на санях, вцепившись в жердину.

Лошадь прорвалась через засаду.