Дикая карта

Пушную казну мангазейскую и туруханскую порешил Жеребцов до поры у Строгановых в крепости оставить. Братья же, Андрей Семёнович да Пётр Семёнович, согласно выдали воеводе безвозмездно пищального зелья доброго десять пудов сразу да посулили под Кострому прислать поболее. Под залог мехов снабдили отряд продовольствием и приказали своим посадским людям домчать воеводу до Тотьмы по льду, пока река не вскрылась.

Перед отправлением пригласили братья Жеребцова в лучшие свои покои – царю впору. Все слуги были отосланы. Давыд Васильевич быстрым взглядом окинул обитые рытым бархатом стены, драгоценные оклады на иконах в красном углу. Усадили воеводу на резной стул с вставками из моржовой кости, на красную подушку.

Андрей Семёнович, обхватив ладонями резные львиные морды на подлокотниках, важко произнёс:

– Давыд Васильевич! Есть у нас к тебе вопрошание. Сорвался ты с места едва обжитого – с Турухана, куда даже наши, строгановские, вороны не залетали. На Москву спешишь, на подмогу. Скажи, почтенный: неужто ты так предан царю Василью Шуйскому, что оставил доходное место и сам по своей воле в пекло суёшься?

Сказано было негромко, но звенело в этих словах напряжение нешуточное. Да и Жеребцов уже понял – не на пир он спешит со своими людьми, а если и на пир, то кровавый. Потому произнёс то, что вызрело под льдистыми приполярными звёздами, что бродило в душе, но вслух не звучало прежде.

– Сказано во псалме Давыдовом: «Не познаша, ниже уразумеша, во тьме ходят». Так и государство наше во тьме ходит, люди во мгле бьются. Мы думали на царя – се есть бог на земли. Писано же: «Аз рех: бози есте, и сынове Вышняго вси. Вы же яко человеци умираете, и яко един от князей падаете». Все мы – сыновья Всевышнего, и названный царём падёт и умрёт так же, как холоп. Кому же служить? Только Господу единому. А Господь в душе нашей. Его голос каждый может услышать, коли бесы его не смущают. И слышал я в душе своей глас Божий, иже рек: отечество твоё – не токмо то, что тебе отец твой и дед передали, но суть вся земля русская, мною для правды избранная. И ежели Господь восстал, чтобы судить землю, то место моё на земле отеческой.

– Вот оно как! – покрутил головой от удивления младший брат.

– Экий ты ритор, однако! – молвил старший.

Солнечный луч пронизал чистые стёкла окна в частом переплёте, вспыхнул красным огнём перстень на пальце Петра Семёновича.

– Пращуры землю русскую по горсточкам собирали воедино. А вот государи наши иначе содеяли. Что учинил Иван Васильевич, великий князь? Одного своего брата до женитьбы не допустил, другого казнил с порослью, третьего сгнобил. Един остался. Да у него самого детей родилось немало. И что же? Сын его Василий Иванович братьям не дозволил жениться, а сам без наследника сидел, как на копне собака. А когда Глинская Елена сына родила, все братья к тому времени с тоски и померли.

– Окромя одного! – сказал старший Строганов.

– И что за доля ему досталась? – горько вопросил Жеребцов. – Каково жить, когда знаешь – не знаешь, но догадываешься, что сына твоего и молоду жену ждёт смерть ранняя, неминучая?

– Вот и вышло, что все ветви плодоносящие князь великий сам обрубил… – задумчиво протянул младший брат, – а Русь за то горькие слёзы льёт.

– О последнем Иване Васильевиче и не говорю даже. Господа ждал, казнил и каялся, а оказалось – крымчакам пир готовил. Коли б не Воротынский со товарищи, сбирать бы нам по сю пору чёрный бор.

– Разобрать бы, где воля Господня, а где сила людская… – тихо сказал Андрей Васильевич. Перекрестился на иконы, шевеля губами, прочёл молитву. И, вспыхнув от давней мысли, продолжил: – Давеча присылал к нам царь Василий с поклоном. Писал, несть у него серебра рассчитаться со шведами. Взаймы, дескать, удружите. У самого в кармане – вошь на аркане. Сдумали мы думу: даём ему двадцать тысящ рублей. Душа знает, яко блудиша, да совесть-то, гордынная блядь, мучит, особливо ночами… – Строганов-старший опустил голову, кивал, вспоминая бывшее. Потом голову вскинул, кулак сжал: – Так порешили – дать серебро с возвратом, однако без прибытку. Думаем – с тобой послать. Коли груза не испугаешься.

Жеребцов не спешил отвечать. Помолчал, склонил голову набок, будто прислушиваясь к чему:

– До Костромы довезу, а там – как знать. Везде воры шастают.

– А ты до Костромы дойди, а там снесись с князем Скопиным. Ему серебро-то и потребно – с наймитами расчесться. Там и рассудишь, куда везти – на Москву али сразу Михайле Василичу, – сказал младший брат, сузив левый глаз.

– Тебе – доверим. Иным – нет, – отрезал старший. – А что сочтёшь нужным делать – делай.

Давыд Васильевич перекрестился на икону Никиты-воина. Повернулся к братьям, улыбнулся лукаво:

– Что ж, свезу! Отчего не свезти-то! Ведь не гусей же на продажу гнать – не разбредутся рублики.

– А коли и разбредутся – так в нужные руки! – утвердил Андрей Семёнович, крепко стукнул посохом об пол – тут же дверь растворилась, явился человек с подносом – на нём чаша с вином. – Давай по дедову обычаю – за наше дело – чашу круговую испьём. Начинай!