Дикая карта

Жеребцов встал, поклонился хозяевам в пояс, поднёс чашу, испил – передал старшему брату. Три густые багряные капли задержались в русой бороде.

Отслужили молебен в Благовещенском соборе, коим и стольный град гордился бы. Истово молились братья Строгановы в дедовом соборе о Московском царстве, а после молебна с благословения священника отпустили четыре десятка своих охочих мужиков с отрядом Жеребцова.

Провожая Давыда Васильевича, оба Строганова сняли шапки. Старший, Андрей Семёнович, веско проговорил:

– Давыд Васильевич, на всё воля Божья. Но пораскинули мы с братом мозгами: пушки, я чаю, тебе не лишними будут. Все со своих стен не снимем, бережёного бог бережёт, а четыре тебе даём. И лошадей к ним с санями, и пушкарей учёных.

Вспыхнул от радости Жеребцов, обнял Андрея Семёновича, затем Петра Семёновича: ныне дороже хлеба нам этот подарок!

– С Богом!

Обоз тронулся. Долго ещё двигался он по льду широкой заснеженной Вычегды, долго смотрели со стен строгановские мужики. Вытирали слёзы широкие, лицом схожие с чудью бабы.

12 апреля 1609 года

Клементьевский стан

На холме у Муранова, что в верховьях речки Талицы, намедни взяли люди Сапеги трёх стрельцов – Июду Фёдорова со товарищи. Стало быть, гонцы умудрились проскочить мимо Красной горы, мимо Клементьева поля и, ежели б не случайная встреча, спокойно утекли в Москву?

Сапега был в бешенстве. Секретарь (локти протёрлись!) за столом из толстых досок считал письма, взятые на стрельцах: оказалось до пятисот!

Чтобы отвести вспышку гнева, секретарь протянул Сапеге грамоту:

– Пан гетман! Извольте прочесть – царевна своей ручкой писала!

– А ты почём знаешь? – метнул в секретаря яростный взгляд Сапега.

– Так ведь подпись… вот она! Так и сказано: инокиня Ольга. И бумага дорогая, видать, из Венеции али Флоренции, – нежно разгладив лист, секретарь разглядывал на просвет филигрань.

При последних словах Сапега вздрогнул. Опять привиделся Аптекарский огород, тонкая струйка фонтана и девушка. Кто она была? Ах да, дочка садовника. Какие глаза!

Сапега резко повернулся:

– Кому пишет царевна?

– Видать, тётке. Домна Богдановна Ноготкова.

– Так читай! – Сапега сел, кусая губы и щуря глаза. Достал из кармана тонкий батистовый платок, отёр влажный лоб. На секунду вспомнилась вдруг жена – чёрт бы её драл со всеми её требованиями! – потом дети. Он уже и забыл, как они выглядят. Увидит – не узнает.

– Стой! Дай сам.

Вырвал у секретаря бумагу, читал – этот дикий язык! – шевеля губами:

– А про меня похочешь ведати, и я у Живоначальные Троицы, в осаде, марта по 29 день, в своих бедах чуть жива, конечно болна, со всеми старицами; и впредь, государыня, никако не чаем себе живота, с часу на час ожидаем смерти, потому что у нас в осаде шатость и измена великая. Да у нас же, за грех за наш, моровая поветрея: всяких людей изняли скорби великия смертныя, на всякой день хоронят мертвых человек по двадцати и по тридцати и болши; а которые люди посяместо ходят и те собою не владеют, все обезножели.

Бросил лист на стол:

– Бабьи сопли. А что шатость у них – это нам на руку.

Внезапно вступило в голову – Сапега, прикрывая глаза в стремлении унять боль, выдавил из себя:

– Прочтёшь всё, мне доложишь самое важное.

Цепляясь за притолоку, вышел в сени, умылся водой из стоящей у дверей бочки, шагнул на крыльцо.

Солнце, яркое днём, садилось в марево тумана. Небо медленно затягивало тучами. Быть дождю – а значит, снег почнёт таять быстрее, и потечёт… Распутица. Хоть отдохнуть от бесконечных понуканий из Тушина. Вот опять царёк требует послать в Ростов на подмогу к Плещееву боярина Наумова с русскими людьми, да пана князя Адама Руженского, да пана Юзефа Будила, да пана Подгороцкого с гусарами и жолнёрами. И Ярославль ненадёжен. Никому верить нельзя, а пуще всего своя же челядь мутит.

Троице-Сергиева обитель

Слуги монастырские вновь первыми узнали, что стрельцы схвачены.

К Иоасафу после заутрени подошёл тихий старичок Шушель Шпаников, каменотёс троицкий.

– Меня отпусти на Москву, отче. Я дойду и весть донесу.

– Тебя же от ветра шатает!

– Я подмастерья свово возьму, Гараньку, он молодой, дотащит, ежели упаду. Я все стёжки-дорожки ведаю.

– Да уж больно болтлив твой Гаранька.

– Болтлив, правда твоя. Да верен!

Иоасаф – лицо заострилось, но неукротимый огонь горел в глазах – провещился:

– После вечерни приходи за письмом.

И перекрестил Шпаникова.

Шушель да Гаранька ушли в дождь, в ночь, крепко подпоясав худые армяки. Выходили на север, дабы, описав круг, выйти на Дмитровские просёлки. Фёдор Карцов пожелал на прощание:

– Глядите востро, в ляхов не врюхайтесь! – и закрыл за ними Каличьи ворота.

26 апреля 1609 года в обители звонили колокола – праздновали Пасху. Монахи и миряне, едва держась на ногах, отстояли всенощную – и повалились спать. Весь день лил дождь.

Никогда ещё в жизни Митрия пасха не была такой горькой, как в этом проклятом Богом году.

Конец апреля 1609 года

Клементьевский стан

Да, пан Лисовский, будь он неладен, прав: черни палец в рот не клади.