Дикая охота короля Стаха

И другие персоны были удивительны. Потрепан­ные или слишком гладкие лица, жадные глаза, глаза изнуренные, глаза умоляющие, глаза с чертенятами. У одного франта глаза были огромными и выпуклыми, как у саламандры подземных озер. Я смотрел на церемонию представления (некоторые из этих близких соседей никогда не виделись и, наверное, не увидятся больше — старый дворец, может, впервые за восем­надцать лет видел такой наплыв гостей) из-за двери, звуки плохо долетали до меня, так как в зале уже ду­дел оркестр из восьми заслуженных инвалидов Пол­тавской битвы. Я видел галантно улыбающиеся за­масленные лица, видел тянувшиеся к руке хозяйки губы. Когда гости наклонялись, свет падал сверху и носы казались на удивление длинными, а рты про­валенными. Они беззвучно расшаркивались, склоня­лись, беззвучно говорили, и у них вырастали носы, потом улыбались и отплывали дальше, а на их место плыли все новые, новые. Это было — как в кошмар­ном сне.

Они оскаливались, как выходцы из могилы, це­ловали руку (и мне казалось, что они сосут из нее кровь), беззвучно отплывали дальше. А она, такая чи­стая в своем белом открытом платье, только краснела иногда спиною, если слишком пылко приникал к ее руке какой-нибудь новоявленный донжуан в обле­гающих панталонах. Эти поцелуи, как мне казалось, пачкали ее руку чем-то липучим и нечистым.

И лишь теперь я понял, как она, собственно го­воря, одинока не только в своем доме, но и среди этой шайки.

«Что это мне напоминает? — подумал я.— Ага, пушкинская Татьяна среди кикимор в шалаше. Обло­жили бедняжку, как лань во время охоты».

Тут почти не было чистых взоров, но зато каковы были фамилии! Мне все казалось, что я сижу в архи­вах и читаю древние акты какого-нибудь Пинского копного суда.

— Пан Савва Матвеевич Стаховский с сыном,— оглашал лакей.

— Пани Агата Юрьевна Фалендиш-Хоболева с мужем и другом дома.

— Пан Якуб Барбаре-Гарабурда.

— Пан Матей Мустафович Асанович.

— Пани Ганна Аврамович-Босяцкая с дочерью.

А Берман стоял за моей спиною и отпускал замечания. Он впервые за эти дни понравился мне, столько злобы было в его высказываниях, такими жгучими глазами встречал он каждого нового гостя, и особенно молодых.

Но вот в глазах его промелькнуло что-то такое непонятное, что я невольно взглянул в ту сторону, и... глаза мои полезли на лоб — такое удивительное зрелище я увидел. В зал по лестнице катился человек, именно катился, иначе это нельзя было назвать. Был этот человек под сажень ростом, приблизительно как я, но в его одеяние влезло бы трое Андреев Белорецких. Громаднейший живот, ноги в ляжках как окорока, неизмеримо широкая грудь, ладони как ушаты. Редко случалось мне видеть такого богатыря. Но самое удивительное было не это. На человеке было одеяние, которое сейчас можно увидеть лишь в музее: крас­ные сапоги на высоких каблуках с подковками (такие прозывались в наших местах кабтями), облегающие штаны из корозеи — тонкого сукна. Жупан на груди и животе — жупан из вишневого с золотом сукна — вот-вот угрожал треснуть. Поверх него человек натя­нул чугу — древнюю белорусскую одежду. Чуга висела свободно, красивыми складками, вся переливалась зе­леными, золотыми и черными узорами и была перевязана почти под мышками турецким поясом радуж­ных цветов.

И над всем этим сидела удивительно маленькая для этой туши голова со щеками такими надутыми, будто этот человек вот-вот собирался прыснуть со смеха. Длинные серые волосы сзади делали голову правильно круглой, маленькие серые глазки смеялись, черные, но менее седые усы висели до середины груди. Внешний вид у человека был самый мирный, и только на левой руке висел корбач — плетеный короткий бич с серебряной проволокой возле конца. Словом, псарь, провинциальный медведь, весельчак и пьяница — это сразу было видно.

Еще возле двери он захохотал таким густым и ве­селым басом, что я невольно улыбнулся. Он шел, и люди расступались перед ним, отвечали такими ве­селыми улыбками, какие только могли появиться на этих кислых лицах, лицах людей из вырождающейся касты. Человека, видно, любили.

«Наконец хоть один представитель старого доброго века,— подумал я.— Не ублюдок, не безумец, кото­рый может пойти и на героизм, и на преступление. Добрый, простой богатырь. И как он сочно, красиво говорит по-белорусски!»

Не удивляйтесь последней мысли. Хотя среди мелкой шляхты тогда разговаривали по-белорусски, шляхта того порядка, к которому, видимо, принадле­жал этот пан, языка не знала: среди гостей не более какого-то десятка разговаривали на языке Марцинкевича и Аношки, остальные на странной помеси поль­ских, русских и белорусских слов.