Дикое поле. Приднестровский разлом

Еще в апреле 1991-го молдавской полицией были захвачены будущий творец приднестровской денежной системы Вячеслав Загрядский, которому не простили идею разделить бюджеты Приднестровья и Молдавии, и будущий председатель Верховного Совета Григорий Маракуца. Но резко ситуация обострилась после провала так называемого августовского путча в Москве. Не придумав ничего лучшего, молдавское руководство наклеило на все Приднестровье ярлык “путчисты”, хотя тираспольские руководители даже и не думали как-то поддерживать Янаева с компанией. Начались аресты. В Комрате арестовали лидеров Гагаузии Степана Топала и Михаила Кендигеляна. В Бендерах — председателя горсовета Гимна Пологова. В Дубоссарах — заместителя председателя горсовета Александра Порожана и еще несколько человек. Депутату из Григориополя Г. Попову при аресте сломали ребра. Ворвавшись в квартиру Владимира Боднара, первым делом избили его жену.

Наглядный урок большой политики преподали Председателю Республики Игорю Смирнову. Вначале ему поступило сообщение о том, что есть договоренность о встрече с президентом Украины Леонидом Кравчуком. Сообщение исходило от кравчуковского помощника. Смирнов вылетел в Киев, где ему уже был забронирован номер в спецпредставительстве Верховного Совета Украины. Однако 29 августа 1991 года Смирнова арестовали прямо у выхода из гостиницы. Арестовали... представители спецслужб Молдавии. Что они там делали? Кто им позволил захватывать на территории другой республики человека, готовящегося к встрече с президентом? Все это вопросы чисто риторические. Зато уже после того, как Смирнов был доставлен в кишиневскую тюрьму, последовал формальный протест украинского МИДа.

Молдавские руководители совершили традиционную, почти детскую ошибку. Они полагали, что все дело в лидерах. Они полагали, что, если лишить лидеров свободы, все образуется само собой. Вышло иначе. Экспансивные приднестровские женщины, раньше мужчин сообразившие, что защитить их некому, перекрыли железную дорогу, устроив таким нехитрым образом блокаду Молдавии. Арестованных через какое-то время пришлось выпустить. А заключение в кишиневской тюрьме добавило свободы не только Смирнову и другим арестованным, но и всему Приднестровью.

Еще разгорались партийные страсти. Сеня Фельдман, один из лидеров местной демократической партии, пригласив в мой гостиничный номер Валерия Лицкая, отвечавшего тогда еще и за партийное строительство, предъявлял ему претензии за ущемление демократического движения.

— В чем ущемление-то? — недоумевал Лицкай.

— Сколько комплектов канцелярских принадлежностей выдали кадетам? — наскакивал Сеня. — А коммунистам — вообще без счета. Мы же сидим без бумаги и даже без кнопок.

— Я вам что — завхоз? — отмахивался Лицкай. — Напишите заявление и вам все выдадут. Есть распоряжение — поддерживать партии материально согласно их численности.

— У меня что, численности мало? — кипятился Сеня. — У меня весь демократический мир — численность.

— Так пусть тебе весь демократический мир и помогает.

— Нет, — заключил Сеня, — нам не по пути!

Летом 1992-го, в разгар боев, я увидел Сеню под Дубоссарами. Он высовывал свою перемазанную копотью физиономию из люка бронетранспортера и оглядывал окрестности. Больше мы не встречались.

А тогда возникла блажь ехать к приятелю — художнику из Бендер Саше Гриншпуну. Тот как раз писал любопытную серию — портреты жителей города.

— Не знаю, — говорил Саша, — но в этом что-то есть. Я чувствую, что что-то есть, потому что люди уходят.

— Куда уходят?

— Куда уходят? Вообще уходят. Таких людей больше не будет. Их надо оставить на холсте.

Саша не был философом. Саша был художником. Он вообще собирался уезжать из этих мест навсегда, и разговор о свободе (опять о свободе!) выбора был как нельзя кстати — на фоне навечно уходящих лиц, глядевших на нас с многочисленных портретов, на фоне тяжело вздымавшегося на холм кишиневского шоссе и бежавших по нему, прямо под окнами, одиноких машин.

— Здесь нет будущего! — говорил Саша. И был абсолютно прав. Потому что художник всегда прав, даже если не ведает, о чем говорит. — Я не могу здесь больше оставаться и тебе не советую.

А я думал: в чем разница между свободой выбрать и свободой отречься? Обязательно ли выбор одного предполагает отречение от другого? В конце концов, не может же художник — большой художник — отречься от людей, которых сам же, собственной кистью, завещал тем, кто придет после него. Или может? Или так и должно быть?

Уезжая в начале 1992 года из Бендер навсегда, Саша еще не знал, что его “уходящая натура” уйдет из жизни гораздо быстрее, чем он предполагал.