Диктатура

Мабли и Руссо, хотя и говорили о грядущей революционной диктатуре, имели о ней крайне смутное представление, как могло бы показаться после Революции. У Руссо диктатура обсуждается в четвертой книге «Общественного договора», т. е, как проблема правления, а не суверенитета. Предполагается, что диктатура может вводиться, только когда уже действует конституция, поскольку диктатора назначает «верховный правитель» (chef supreme), функция которого если и не по содержанию деятельности, то по своему правовому основанию остается все же в рамках конституции. Всевластие диктатора покоится на полномочиях, переданных ему конституционно учрежденным органом. Таково понятие комиссарской диктатуры. Но и прозреваемая Мабли реформационная диктатура еще не дает упомянутой противоположности выступить внятно. Преобразования в политической и административной организации общественного строя, которые называли «реформациями», имели своей предпосылкой то, что реформы исходили от конституционно учрежденного органа – от папы, от абсолютного монарха, – так что источник вновь возникающего порядка был тем же, что и у предшествующего. Для средневековых представлений трудность, связанная с тем, как отличить комиссарскую диктатуру от суверенной, а эту последнюю – от самого суверенитета, не существовала. Бог, этот последний источник всякой земной власти, действует только через посредство церкви, которая представляет собой действующий по установленным законам организм. Но и после того как место высшего личностного единства и его личного представителя, папы, заняло секуляризованное представление о территориально ограниченном в своей власти, но все же «богоподобном» государе, источник всей земной власти все еще оставался связан с представлением о конституционно учрежденном органе. О том, что монархомахи тоже понимали народ как сословное представительство, мы уже упоминали. Единственный пункт, где в религиозной реформации и в трудах протестантов-монархомахов можно увидеть распад всякой социальной формы, находится там, где возможность упразднить существующие власти предоставляется и тому, кто не занимает конституционного поста, а только «побуждается Богом». Однако в сколь малой мере благочестивый протестантизм растворяет существующие социальные образования во всеобъемлющем, но никогда самого себя не конституирующем всевластии народа, лучше всего видно по тому обоснованию, которое подводил под свой суверенитет Кромвель. Пуританская революция была наиболее заметным примером нарушения непрерывности существующего государственного порядка. Она миновала, не произведя длительного впечатления на государственно-теоретическую мысль своего времени[258], хотя в ней уже проявились все идеи и требования радикальной демократии XIX в. В петициях и конституционных проектах армии Кромвеля ясно говорится, что народ (the people) является источником всех политических полномочий. Собственная проблема сегодняшнего государства, отношение народа к своему представительству, здесь уже сменяет проблему монархомахов – отношение народного представительства к правительству и королю. Начиная с 1647 г., когда преимущественно пресвитерианский Долгий парламент, казалось, объединился с королем, в индепендентской армии Кромвеля вместе с республиканскими идеями распространилась и идея безусловной зависимости парламента от народа, причем армия, в лице своих уполномоченных, конечно же, без всяких оговорок отождествляла себя с народом. Относящиеся к этому времени проекты конституции содержат важное положение о том, что народное представительство зависит только от тех, кто его избрал. Власть народных представителей безгранична в отношении любого другого лица (тут подразумевался политический противник, т. е. король), но непременно коррелирует со столь же безграничной зависимостью от народа, который они репрезентируют.