Диссидент

Я пожал плечами, сбросил с себя одежду и надел предложенные трусы.

– Сэр Лесли, начало казни назначено на девять часов утра, – продолжил палач. – За оставшееся время вы можете, если возникнет желание, позавтракать, совершенно легально выкурить сигару, пройти ритуал отпущения грехов, – последнюю фразу палач произнёс с лёгкой усмешкой и уточнил: – Если конечно вы верующий и нуждаетесь в этом. Затем я расскажу вам о процедуре проведения казни.

– Спасибо, ничего этого не надо.

– Вы не верующий?

– Верующий, но нет… – пояснил я, боясь, что что-то необъяснимое и тревожащее меня вырвется наружу.

– Простите за вопрос: почему отказались от сигары? – спросил палач и проводил взглядом, выходящего из камеры помощника.

– Не хочу.

– А я, пожалуй, закурю, – произнёс палач и снял колпак. Передо мной сидел барон Клохт с улыбкой превосходства на лице. – Удивлены? – спросил он.

– Нет, скорее шокирован, – я посмотрел ему в глаза.

Мне было жаль его – человека, полностью подчинённого одному единственному чувству – ненависти. Ненависть – это всегда ущербность. Это глухота, которая постоянно пытается вспомнить звуки жизни, но вспоминается только шум в ушах. Ненависть – это всегда переход от фазы мечты о казне, в фазу разочарования во время казни.

Барон Клохт закурил сигару, и таинственно произнёс:

– А знаете, Лесли, «Диссидент» – это я.

– И что? – Я внутренне усмехнулся: сеанс «саморазоблачения» продолжался. Его смысл легко угадывался – один преступник пойман, другой государству неинтересен.

– Как это что? – Барон засмеялся. – Я диссидент! Я активно противопоставляю себя государству. В этом же смысл протеста!

– Знаете, барон, меня удивляет не ваш «протест», а сочетание – мастер заплечных дел и протест. Протестующий палач звучит также нелепо, как набожная проститутка.

– Интересная мысль, – произнёс барон задумчиво и хмуро. Затем он злорадно усмехнулся и продолжил: – Пожалуй, я обдумаю её… после вашей смерти.

Внутри меня пробежала дрожь. В ней была жалость к человеку, живущему только одним, – иссушающей ненавистью, превратившей его в механизм, способный выполнять единственную функцию. Но здесь было также и то, что я старательно изгонял – страх будущего… Смерь это моё будущее – скорое, неизвестное и, главное, неизведанное… Мы все боимся того, что не знаем, а когда не знаем, боимся или опасаемся. Опасение – это мостик в будущее через опасность или тайну. А жизнь – аккумулятор изученных поступков, подсказывающих дальнейшие шаги. И страхи уходят, прооперированные жизнью-хирургом. А если нет будущего?.. Если опыт-костыль, предназначенный для поддержки в жизни, превращается в бессмыслицу?.. Наверное, приходит страх, перерождённый селекционером-смертью в ужас… Говорят, что человек рождается и умирает в одиночестве. В этой формуле теоремы, написанной жизнью, нет одного неопределённого – другого человека…

Я посмотрел на настенные часы. Они показывали «08.37». Странно, обычно время в ожидании какого-либо события длится долго. В моём случае происходит всё наоборот, и время стремительно летит, словно самой жизни надоело ждать и терпеть моё присутствие в мире, где есть всё для жизни, но жизни нет.

– Я готов, – проговорил я и внутренне сжался от накатывающих волн страха, сковавшего меня.

– Готовы? К чему? – непонимающе спросил Клохт.

– Вы же сами сказали: к смерти, – пытаясь зажать себя в тиски, ответил я, но голос дрогнул.

Клохт уловил всё, что звучало в ответе, улыбнулся, демонстративно поднёс к глазам часы:

– До начала церемонии осталось двадцать минут, – сказал он, – но если вы куда-то торопитесь, – возражать не буду.

Барон встал со стула, надел колпак палача, встряхнул колокольчиками и приглашающим жестом указал на дверь…

Королевская площадь была забита народом. Зрители сидели на стульях и прохаживались вдоль рядов. Здесь же неугомонная детвора во что-то играла и громко шумела. Продавцы сладостей и напитков удовлетворяли потребности, споро бегая от одного клиента к другому.

На площади, разделённые широким проходом, возвышались два сооружения – длинная и высокая эстрада и маленький квадратный эшафот.

Эстрада была укрыта материалом изумрудного цвета и оборудована кулисами. За кулисами, прикрытыми широким занавесом красного цвета, находились акробаты, готовясь к выступлению. Со стороны зрителей по эстраде медленно прохаживался конферансье в одежде палача. Он рассказывал заразительные шутки, а зрители смеялись и щурились, наслаждаясь яркими лучами осеннего солнца, которое подарило людям тёплый погожий день.

Эшафот выглядел невысоким, ярдов пяти или шести. Чёрная материя, покрывавшая его, скрадывала линии, словно это было не место казни, а клякса геометрически правильной формы. В центре эшафота просматривалось отверстие, окантованное квадратом белого цвета.

Около эшафота на брусках лежал большой крест, пахнущий смолой.

Этот запах напомнил детство: загородный лес, высокие стволы деревьев, негромкий треск сухих веточек под ногами, щебетание птиц, а затем тишина.