Диссидент

Я вздохнул, поднял руку и провёл пальцами по длинной ложбине позвоночника Норы. Кожа её была мягкой и шероховатой.

– Тебе не понравилось со мной? – спросила она.

– Мы с тобой… были один раз, – ответил я, понимая, что не должен обижать её. – Наши тела познакомились, но наши стремления, желания, понимания друг друга ещё не оформились во что-то определённое. В таких обстоятельствах трудно ответить: понравилось или не понравилось.

Нора начала медленно ворошить небольшую поросль на моей груди. Она искоса поглядывала на меня и слегка ворочалась, словно испытывала неудобства. Возможно, её мучил какой-то вопрос, который она нарешалась задать. Возможно, этот вопрос связан с имуществом. Кто знает? Женщины – практичные существа – в этом преимущество и недостаток.

– Тебе страшно? – её вопрос смутил меня.

– Не знаю, – ответил я и пожал плечами. – Мне трудно понять себя. Есть какая-то тревога, внутреннее неудобство, но в целом непонятно.

– А что бы ты хотел от меня?

– Жизни. Только жизни, – ответил я и провёл рукой по её волосам, пытаясь приобщиться к горьковатому смыслу ненавязчивой свободы, проповедуемой жизнью. – Понимаешь, наши желания почти всегда не совпадают со стремлениями другого человека. Наши слова очень часто воспринимаются совсем не так, как подразумевал ты. И с этого момента начинается разрушение – будущий крах… У нас мало времени, поэтому не хочу, чтобы между нами возник даже призрак разрушения.

– Не понимаю, – задумчиво проговорила Нора и спросила: – Но если не спрашивать, как понять?

– Но почему же не спрашивать?.. Просто любой вопрос никогда не воспринимается буквально. К смыслу вопроса мы примешиваем свои смыслы. И в ответ на вопрос можно получить совсем другую реакцию.

Нора приподнялась, посмотрела на меня непонимающе.

– Но как же тогда понять другого человека? Как вообще жить, если мы не понимаем друг друга? – спросила она.

– Жизнью, поступками, сумасбродством. Всем тем, что помогает понять и узнать другого человека, – ответил я, и рука легла на её бедро…

Тюремный двор был не таким уж и большим, вымощен серыми бетонными плитками. Стены высокие серые и безразличные. Они сливались с плиткой, размывая границы и углы.

– Тоскливо, – произнесла Нора и взяла меня за руку.

Мы стояли в середине двора. Показалось, что я и Нора – два гладиатора на арене цирка. Но наваждение быстро прошло: нет зрителей, нет соперников, пришедших убить или быть убитыми.

За спиной скрипнули ворота, мы обернулись. В высоком проёме стояли Кеннет и Носферату. Кеннет держал повод в руке.

Носферату заржал и рванулся к нам. Мгновение и он был рядом, затормозив и присев на круп. Его голова оказалась между нами. Он всхрапнул недовольно, боднул Нору, отстраняя от меня, и положил голову на моё плечо.

Я услышал его учащённое дыхание, бока раздувались, словно это были меха, нагнетающие огонь в горнило ярости…

Носферату, как же я люблю тебя! Ты всё чувствуешь. Ты всё понимаешь. И прощаешь… прощаешь былую жестокость плети и шпор, заставлявших бежать быстрее ветра. Не слишком частые встречи. А я появлялся в основном тогда, когда хотел развлечений… Да, наш эгоизм. Мы любим и причиняем боль. Любимое существо страдает от боли, и лечит её своей любовью. И прощает… прощает потому, что каждая минута вместе – дар Вечности… Ты это знаешь. Вы все это знаете. А человек полагает, что он вечен, и оттого беспечен. Он не понимает, что после истёкшей минуты может и не быть дара…

Я прижался к шее Носферату, как и всегда. Но он не успокоился. Он всё понимал. Это человеку надо объяснять, разжёвывать и вкладывать в рот. Но не факт, что поймёт. Человек часто не понимает даже себя, а когда поймёт – страх вселенский. Потому что за пониманием приходит либо падение в пропасть, либо амбиции. А за ними – жажда их реализации, иссушающая всех и вся. В таких случаях чья-то любовь лишь инструмент, которым пользуются до тех пор, пока она не превратится в иссохшую уродливую мумию…

Я слегка отстранился от Носферату и заглянул в глаза. Ярость, а может быть даже гнев ушли из сверкающих карих глаз. Они потускнели, стали влажными, но не обречёнными. Одинокая слезинка скатилась вниз и упала на щеку.

– Я люблю тебя, малыш, – прошептал я, размазал пальцем слезу по щеке, и лизнул палец.

– Солёная, – я прижался губами к его ноздрям, ощущая на щёках вихрь, рвущийся наружу.

Неожиданно он толкнул головой, и я упал. Носферату поднялся на дыбы и громко заржал. Я не знаю, как у него это получилось, но в «кличе» слышалась жажда борьбы, предупреждение врагам, гордость и отчаяние одновременно.

Я встал, зачем-то отряхнул брюки и не заметил, как Носферату подошёл ко мне. Он встал боком, косился снова искрящимися глазами, подталкивая меня, требуя, чтобы я сел в седло.

Я выполнил его желание, и Носферату рванулся вперёд. Но ворота были закрыты. И тогда он снова заржал. Это был глас отчаяния, но не обречённости. Так обычно кричат люди, идущие в последний бой: отчаянно, озлобленно и безжалостно.