Дюна

Время для ночной молитвы прощания еще не настало. Праздник рождения нужно было начинать до времени ежедневного обряда, когда оплакивали увезенных в рабство с Поритрина, Бела Тегейзе, Россака и Хармонтепа.

Джессика вздохнула. Она прекрасно понимала, что гонит от себя все мысли о сыне и грозящих ему опасностях: ловчих ямах с отравленными копьями в них и набегах Харконненов. Впрочем, набеги становились все реже, фримены солидно поубавили число налетчиков, да и топтеров тоже, новым оружием, которое дал им Пол, но оставались и обычные опасности пустыни: жажда, пыль и делатели.

Она было уже решила попросить подать ей кофе, но вдруг вновь задумалась над этим привычным парадоксом: насколько же лучше живут фримены в своих пещерах-стойбищах, чем пеоны грабенов… хотя неизмеримо больше скитаются они в своей вечной хаджре по открытой пустыне. Прислужники барона даже не способны на это.

Рядом с ней раздвинула занавески темная рука, оставив на столике чашку кофе, она исчезла. Из чашки поднимался аромат кофе со специей.

«Гостинец с праздника», — подумала Джессика.

Она взяла чашку, пригубила и улыбнулась собственным мыслям: «Где еще, на какой планете, в каких краях нашей вселенной, — подумала она, — я, человек высокого положения, могу принять чашку кофе неизвестно от кого и выпить, не опасаясь за жизнь? Конечно, теперь я и сама могу изменить в себе любой яд прежде, чем он успеет причинить мне вред, — но об этом не знает никто, кроме меня».

Она осушила чашку, ощутив прилив сил от горячего и вкусного содержимого.

И подумала, где еще умеют столь непринужденно уважать уединение и покой, не навязывая свое общество. В даре этом чувствовалось уважение и любовь… и капелька страха.

«Еще одна мнимая случайность, — пришло ей в голову. — Только подумала о кофе — и пожалуйста!» Она прекрасно знала: ни о какой телепатии не могло быть и речи. Обычное тау, единство всех людей стойбища, компенсация за постоянное употребление слабого яда, специи. Почти никто из них не мог даже надеяться, что зерно специи просветит их так, как когда-то ее… их не учили и не готовили для этого. Разумом своим они отвергали все, чего не могли и не умели понять. Но иногда веди себя словно единый организм.

И мысль о каких-то там совпадениях даже не приходила им в головы.

«Удалось ли Полу пройти испытание в песках? — вновь подумала Джессика. — Он способен справиться с деятелем, но несчастный случай подстерегает и самых способных».

Ах это ожидание!

«Скука, — подумала она, — можно ждать и ждать, но всегда скука ожидания одолевает».

В жизни своей ей пришлось уже изведать все виды ожидания.

«Мы здесь уже больше двух лет, — подумала она, — и не следует надеяться, что попытка вырвать Арракис из рук губернатора Харконненов, мудирнахья, Твари Раббана, может принести успех раньше, чем еще через дважды столько же лет».

— Преподобная Мать!

За тяжелым покрывалом входа раздался голос Харах, по-прежнему остававшейся в доме Пола.

— Да, Харах.

Покрывала раздвинулись, и Харах скользнула внутрь. На ней были стойбищенские сандалии, красно-желтый халат, оставлявший руки открытыми до плеч. Расчесанные надвое черные волосы охватывали голову надкрыльями жука. Остроносое, хищное лицо хмурилось.

За Харах следовала Алия, дитя примерно двух лет от роду.

Завидев дочь, Джессика, как всегда, невольно отметила ее сходство с Полом в этом возрасте: тот же серьезный вопрошающий взгляд, те же темные волосы, твердый рот. Были и кое-какие отличия… в том числе и то, что делало Алию несносной, с точки зрения взрослых. Дитя, чуть побольше младенца, держалось со спокойствием и самообладанием, не соответствующим возрасту. Взрослых шокировало, когда она улыбалась тонкой игре слов, касающихся взаимоотношений между полами. Или когда в нетвердом еще лепете ее неокрепшей гортани вдруг улавливали лукавые замечания, которые ну никак не могли принадлежать двухлетке.

С преувеличенным вздохом Харах осела на подушки, хмурясь ребенку.

Девочка подошла к матери, уселась на подушки и обхватила ее руку. Контакт плоти вновь восстановил тот душевный контакт, который они испытывали с самого дня зарождения Алии. Здесь речь была не о мыслях, хотя это иногда случалось, когда Джессика преобразовывала яд для церемоний. Это было нечто куда более существенное — мгновенное ощущение контакта с другой живой искрой, острое, дурманящее чувство нервного контакта, эмоционально связывавшего их в единое целое.

Джессика приветствовала Харах тоном, подобавшим обращению к челядинке сына:

— Субакх ул кухар, Харах. Хорошо ли провела ночь?

С той же привычной вежливостью та отвечала:

— Субакх ум нар. Мне хорошо, — совершенно ровным голосом, потом вздохнула.

Джессика чувствовала оживление Алии.

— Гханима моего брата сердится на меня, — отвечала та полумладенческим голосом.

Джессика отметила слово, которым Алия назвала Харах, — гханима. С учетом всех тонкостей речи фрименов слово это значило: «нечто, приобретенное в битве», и с неким намеком, не используемое теперь по своему назначению. Например, для украшения… или как наконечник копья в качестве гири.

Харах нахмурилась вновь: