Длинные дни в середине лета

итоге думаешь: «А на фига все это?»

Потом наступила очередь Сергея слушать. Прижав трубку к уху, он

кивал, говорил: «Да, да. Ну и что? Допустим. А зачем?» - Наташка вошла

в комнату, села у ног Сергея. Он не обратил на нее внимания.

— А ты меня не разлюбишь? — спросила Наташка и дернула его за

штанину. — Ты будешь меня любить всегда-всегда? Давай, как у

Райкина — осенние листья шумят и шумят в саду. Я твою дочку буду

любить.. А жену мы кому-нибудь отдадим. Она ведь красивая, да? Вон у

нее марафета сколько в ванной. Не пропадет.

— Ну уж дудки! — закричал вдруг Сергей. — При чем здесь

свобода художника? Разве я на нее покушался? Пусть он будет самим

собой. И никто не требует, чтобы он только отражал. Зачем ты несешь

всю эту ерунду? Я согласен, что художника нужно судить по законам,

которые он сам установил для себя. Но если законодатель ошибся? И

ничего не значит — как он совершил ошибку, выразив себя или изменив

себе. Личность художника не может быть критерием. Как мерить

метром, который не можешь взять в руки?

Нет, я не владею истиной в чистом виде. Ты прав, нет у меня ее и в

виде сиропа. И компота тоже нет. Но какого черта ты звонишь среди

ночи и судишь о том, что даже не видел? А таким восторженным

идиотам и смотреть не стоит. И, наверное, прав наш родной кино-

прокат, что защищает мозги таких, как ты, от чрезмерного напряжения.

Посмотрел в свое время «Кубанских казаков» — и хватит с тебя. И

больше не рыпайся.

Сергей повесил трубку. Наташка уже спала, положив голову ему на

колени. Он поднял ее, положил на кровать, отвернул край одеяла и

перекатил Наташку на простыню. Платье задралось, Сергей потянул его

выше, хотел снять. Наташка открыла глаза и бессмысленно уставилась на

него.

— Извини! — сказал Сергей. — Может, разуешься?

Но и разувать Наташку ему пришлось самому. Потом он разделся,

выключил свет и лег рядом. Несколько минут он лежал неподвижно, потом

зажег спичку, стал набирать, номер, но бросил трубку. А через минуту

телефон зазвонил.

— Что тебе? — спросил Сергей. — Ну и что? Да? Ладно. Что еще?

Господи, ну при чем здесь Буденный и Бабель? Борода уже у этого анекдота.

И что говорил Пушкин про толпу я тоже знаю. Но пойми, что любой свободе

творчества положен предел — восприятие читателя. И этот предел, по-

моему, разумный. Творчество без расчета на зрителя — это онанизм. Разве я

говорю, что Кафку нужно издавать стотысячным тиражом? Ну назови мне

хоть одно произведение, которое оценили бы только потомки. Стендаль не

годится — у него и при жизни были читатели. Ты мне лучше скажи, кто се-

годня читает Стендаля. А Толстого читают все, но его и при жизни читали.

Нет, я не демагог, не волюнтарист. А ты обходи графоманов, скупай у них

рукописи и храни их под подушкой. Все!

Сергей повесил трубку, но через секунду телефон зазвонил снова. Он

снял трубку, сказал: «Да!», но слушать не стал, положил ее на пол. Он

подождал несколько минут, потом, улыбаясь, поднял:

— Наговорился?

И дал отбой. Трубку он положил рядом с телефоном. Она загудела

громко, как сирена. Он повертелся, потом положил ее на рычаг — телефон

тотчас зазвонил.

— Чтоб ты сдох! — выругался Сергей и спрятал трубку под подушку.

Утром зазвенел будильник. Сергей, проснувшись, подумал, что это

телефон, свесился с кровати, чтобы найти его, увидел часы, ахнул и

вскочил. Через минуту он был уже одет. Наташка спала.

— Вставай! — он потряс ее за плечо. — Я опаздываю.

Он сбегал на кухню, принес вчерашнюю пятерку.

— Возьми. Только скорее — мне очень некогда.

Наташка встала, одёрнула платье, молча пошла к двери. У порога она

обернулась.

Ты добрый? А я тебя об этом просила? — крикнула она и швырнула эту

бумажку. — Подавись ты своими деньгами.

Ч е т в е р т ы й д е н ь

В семь часов народу на улице немного и машин почти нет. Наташка шла

по пустой улице. Район был новый, зелени еще никакой, кроме затоптанной

травки и тонких, в палец, саженцев. Утро было ясным, от политых мостовых

еще тянуло прохладой. Где-то рядом все время что-то падало, и грохот

прокатывался по пустой улице. Наташка повернула за угол — здоровый

парень в распахнутой спецовке поддевал из кузова машины ящики с

румяными батонами и бросал их на обитый жестью подоконник булочной.

Пахло теплым хлебом.

— Эй, — крикнула Наташка, — дай батончик!

— Оголодала?

— Мне для коровы. Где я ей травы возьму?

— Правильно. Молоко небось жирное от хлеба?

— Что ты! Одно масло!

— Сколько же ей батонов нужно? — парень мотался между машиной и

окном булочной.

— Мешок. И то мало.

— А чего я тебя раньше не видел?

— Мы только переехали.

— И корову взяли?

— Ну!

— Из деревни?

— Ну да! Из центра.

— Где же вы ее там держали?

— А у нас барак был аварийный. Туда никакое начальство не заходило.