Длиной в неизвестность

Тору, зависящий от матери, в тот момент почувствовал укол совести. Его сверстники были состоявшимися людьми: имели стабильную или прибыльную работу, устраивали личную жизнь, успевали учиться и развлекаться. В это же время он, не нуждающийся в деньгах, не думающий о том, как безбедно пережить следующую неделю, едва находил в себе силы вставать по утрам. Несколько раз Тору слышал, что все проблемы возникают от безделья, но всегда злился и сопротивлялся этой мысли. Сейчас же он почти проникся такой простой истиной. Его знакомые и одногруппники были счастливее, потому что не имели ни минуты свободного времени. Они не могли переживать о тоске, когда после бессонной ночи валились с ног от усталости. Он слишком сильно себя жалел, слишком много внимания уделял несуществующим проблемам, от скуки притягивал к себе неприятности, а потом тратил силы, чтобы с ними бороться и не чувствовать тянущую пустоту в груди.

Решив взять себя в руки и отныне с гордо поднятой головой идти по жизненному пути, Тору стал больше времени проводить в кругу новых приятелей. Он, считавший вечер, познакомивший его с Кирой, ошибкой и уступкой внутренним демонам, не мог подумать, что их встреча станет ценнейшим подарком. Его жизнь не имела тяги превращать плохое в хорошее, но, сталкиваясь с чужой системой, меняла привычный сценарий. Ещё месяц назад, дрожа от страха в коридоре университета и умоляя исчезнувшего Бога забрать его душу, Тору не представлял, что судьба позволит ему ходить в музеи и посещать выставки в новой компании. «Пьяное горлышко» — как он прозвал Киру — перестала ассоциироваться с грязными поцелуями и скисшим алкоголем, теперь она представала перед ним точкой максимального напряжения радости и жизнелюбия. Казалось, ей были нипочем любые лишения, она не воспринимала их как недостаток чего-то значимого и продолжала идти к желаемому. Рядом с ней раскрывались те, кто при других условиях ни за что не смог бы привлечь к себе внимание — Тору, потерянный и трусливый, был среди них и на одной из встреч уже безостановочно рассказывал о вдохновении своих картин. Его слушали с интересом, иногда задавали вопросы и никогда — из клишированных и избитых.

Неделя, проведённая у Юры и в новой компании, постепенно перетекла в месяц. Сообщения матери, приходящие через «не беспокоить» в беззвучном режиме, были без сожалений удалены после короткого "Я в порядке". О чём Тору мог сожалеть? Он раздумывал о страшном под тягостные стоны матери, пытался дышать свободно сквозь плёнку страха, заражающего лёгкие быстрее беззлобного гриппа, искал себя без возможности попробовать жизнь на вкус, почувствовать кожей холод, порывы ветра и влагу дождя и не кутаться в стослойные куртки. Он не знал, как реагировал на обстоятельства, позволяя чужой реакции делать всё за него, впадал в ступор, когда сталкивался с новыми, не успевшими закрепиться в подсознании, эмоциями. Тору долгие годы ненавидел беспомощное отражение в зеркале, смотрящее на него побитым щенячьим взглядом. Он ненавидел себя, желал себе смерти и при этом до мурашек её боялся. Боялся не успеть пожить самостоятельно, в своём теле, со своей душой, не варясь в перенасыщенных водах чужого восприятия. Тору столько лет ненавидел то, что считал собой, но никогда не имел возможности познакомиться со своей сутью.

Его суть по-прежнему любила рисовать бессмысленно и бесперспективно, любила делиться с бумагой искренностью, слушать песни на трёх гитарных аккордах и иногда приходить домой во втором часу ночи. Корень его проблем был не в спрятанной за слоями тёплой одежды и подушек безопасности сути, но в злосчастных сообщениях — мог ли он после пришедшего осознания испытывать к ним или к их отправителю жалость?

Тору боялся, что жизнь сыграет с ним злую шутку, поэтому никогда не произносил этого вслух, но всегда держал в мыслях: сейчас он был по-настоящему Живым. Именно здесь таилось противоречие отношения к смерти: он желал её, потому что боялся прожить десятки лет в страхе и безответственности, и боялся её, потому что желал увидеть жизнь своими глазами.

Если поцелуй Киры мог превратить уродливую лягушку в прекрасного принца, он готов был целовать её днём и вечером, питаясь ниспосланным свыше лекарством.

— Подаришь мне что-нибудь? — Юра подошёл сзади, и Тору, вздрогнув от неожиданности, сделал мазок слишком толстым и грузным.

— Я испортил это, — он показал на выступившую за условный контур полосу, — из-за тебя, между прочим.

— Тогда подари, — Юра схватил Тору за запястье и приложил его ладонь к листу. Краска размазалась ещё больше, расходясь цветными подтёками.

— Ты…

Тору гневно задёргался, сопротивляясь, но с каждым движением ухудшал ситуацию. На мгновение ему показалось, что испорченная Юриным безрассудством абстракция всё больше походила на стройную композицию — будто архитектура плавного модерна выливалась в строгий классицизм. Он замер, боясь окончательно испортить работу до того, что её нельзя будет без стыда подарить даже Юре.