Днепр – солдатская река

– На Галюхе, что ль? – засмеялся крепыш и достал из нагрудного кармана пачку сигарет.

– А это, Глыба, не твоего ума дело. У тебя что, претензии? А то давай поговорим?

– Ты что, Кличеня, обиделся, что ль? Ну извини. Не знал, что ты жениться на ней собрался.

Значит, всё же Кличеня. Но и часовой не Сало. У часового своя кличка или фамилия – Глыба.

– Пока ты там на свиданку ходил, у нас… – Глыба сделал неопределённый жест рукой. – В общем, с Шайковкой полная хана. Одна группа почти полностью накрылась. На краспопёрых напоролись.

– Кто?

– Колюня, Гресь и этот, новенький, офицер – наповал. Юнкерна только слегка задело. Прибежал бледный, матерится. Один он из всей группы остался.

– Где он?

– У себя, в землянке. Ты ж ему такую землянку оборудовал, хоть зимуй. Весь самолёт перетащил. И дождь теперь не промочит.

– А ты чего ж, Глыба, такой радостный? – И Кличеня со злостью швырнул под ноги недокуренную сигарету.

– Может, операцию теперь отменят…

– Что?! Ты как встречаешь старшего по званию? А?! Глыба? Почему отзыва не слышу?

– Сухарь, – нехотя выдавил Глыба.

Воронцов прижался к земле, отдышался и пополз назад. Полз до осинника. Там встал и, держась завесы зарослей бересклета и крушины, побежал в сторону сосняка.

У Юнкерна трое убитых. Среди них некто офицер. Кто? Неужели Владимир Максимович?

Он вспомнил своего бывшего начштаба. С таким помощником, как Турчин, можно было обдумать, спланировать любое задание. Надёжный человек. Умный офицер. И почему он не захотел возвращаться назад? Боялся, что спросят за полк? За оставление позиций?[9] Сколько раз они выпутывались из таких обстоятельств, которые казались безнадёжными. Но выбирались сами и выводили отряд. Владимир Максимович казался Воронцову неуязвимым. Отличный стрелок, офицер, хорошо разбиравшийся в вопросах тактики и умевший предугадать действия противника. Казалось, что они могли сделать силами своего маленького отряда, находясь при этом за линией фронта? Прятаться от немцев и полицаев по лесам? Но нет, не только. Выполняли задания, собирали разведданные, ходили в «коридор» в окружённую группировку 33-й армии, возили грузы. И Владимир Максимович действовал безупречно. Какое-то время Воронцов считал его погибшим. Там, на Угре, весной прошлого года, когда немцы растерзали выходящую из окружения западную группировку 33-й армии. Но потом узнал, что его бывший начштаба жив. Степан тоже был там. Степан сумел вернуться[10]. И вот теперь, похоже, что-то случилось с Турчиным. Что же произошло с группой Юнкерна? И кто такой «офицер»?

На другой день, вернувшись из Прудков, Воронцов снова встретился с Радовским в келье монаха Нила.

– Как ты понял, что это был Кличеня, а не сам Юнкерн? Внешне они схожи. Одинакового возраста. У Кличени тот же рост, телосложение и даже на лицо они очень и очень похожи. Когда Юнкерн начал приближать к себе этого мужлана, я подумал: не готовит ли он себе, таким образом, двойника?

– Он сморкался в руку. А потом, когда я прошёл за ним до самого лагеря, часовой его называл по имени – Кличеней.

Радовский засмеялся.

– Сморкался в руку? Да, ты прав. Наблюдательность – дар. Дар универсальный. Он одинаково важен и для философа, и для разведчика. И для поэта, и для снайпера. Юнкерн конечно же так, по-мужицки, прочищать нос не мог. Это – привилегия простонародья. Но когда-нибудь и русский мужик научится элементарному и будет носить в кармане чистый носовой платок.

Вот что его настораживало в Радовском. Дистанция, которую тот всегда, быть может, даже неосознанно, держал перед собой и человеком, происходившим не из той благородной среды, которая произвела на свет и воспитала господина Радовского. Всё-таки он был и оставался вражиной, как сказал бы Кудряшов. Белая кость, голубая кровь… Чёрт бы его побрал с этим его особым химическим составом. Вот вроде и добрый человек, и судьба его потаскала по нелёгким дорогам. И служит всю жизнь. И солдатской кашей не брезгует. А всё равно родинки не смыть… С обидой живёт. И с претензией. С тем, видать, на родину и вернулся. За родительскими могилами – родительский дом да имение, да земли, да всё, что на них есть… Немцы пришли за нашими десятинами. А эти – вроде как за своими.

– Да я ведь, господин Радовский, тоже на рогожке родился. Так что и у нас с вами привилегии – разные.

– Прости, Курсант… Не о том сейчас надобно. Я знаю. Прости. Это так… Старые обиды. Несостоятельные и бессмысленные. В них нет сути. Суть ушла. Исчезла. Навсегда. Осталось одно. И у меня, и у тебя.

– Что? – вопросительно посмотрел на Радовского Воронцов.

– Россия.

Они некоторое время молчали. Радовский шевельнулся первым.

– Я говорю это без пафоса. Думаю, что ты меня понимаешь. А ты, я вижу, устал. Только усталость твою я не совсем понимаю.

– Прибыл на отдых и лечение, а тут…

– Эта усталость пройдёт. Ты устал носить оружие. Пройдёт. Но бывает на свете иная усталость. Как сказал поэт, и трудно дышать, и больно жить…

– Нет, я этого не ощущаю. А вы…

– А я должен подумать об Ане и Алёше.

– Вы хотите начать новую жизнь?