Дневник, 1893–1909

Осенью 1900 года приехал в Крым греческий принц, ныне управляющий островом Кандией. Принц этот, будучи двоюродным братом царя, путешествовал с ним по Востоку и в день нападения на него в Японии находился возле Николая Александровича. Вследствие сего между двумя двоюродными братьями установилась весьма дружественная, товарищеская нота. Во время дружеских прогулок и купаний в море принц стал упрашивать Государя настоять на передаче Крита[736] в собственность Греции. Государь согласился и приказал Ламздорфу написать соответствующую сему ноту турецкому правительству. Перепуганный Ламздорф, не зная, как выйти из подобного неожиданного затруднения, послал к Государю нашего в Константинополе посла Зиновьева, чтобы объяснить невозможность приведения такого приказания в исполнение. Доклад Зиновьева ни в чем не изменил решения Государя. Тогда Ламздорф придумал такую уловку: соглашаясь с возможностью исполнить это приказание, он стал настаивать на том, что для успешного достижения цели было бы всего лучше посоветовать греческому принцу объехать главнейшие европейские дворы и заручиться их согласием, а уже потом начать действовать. Государь согласился и поручил Ламздорфу написать циркулярные письма главнейшим европейским министрам иностранных дел. Разумеется, Ламздорф постарался изложить свою просьбу как можно менее настойчиво, но Государь собственноручно переделал написанное Ламздорфом в желаемом для него смысле. Письма эти были переданы принцу Георгу, и он отправился путешествовать с ними по Европе. Но в то же время Ламздорф послал русским дипломатическим агентам предписание отнюдь не поддерживать претензии принца Георга. В итоге, конечно, получился результат отрицательный, и тогда принц написал Государю резкое письмо, обвиняя его в несдержании обещания. Тогда Государь призвал Ламздорфа и жаловался на неблагодарность принца Георга. Ламздорф, конечно, поддержал такую оценку личности принца Георга.

Другой пример трудности ведения дел.

В Берлине служит морским агентом некий Полис, исполнительный, бойкий офицер, по происхождению из евреев и известный между товарищами за интригана. При его отъезде в Берлин Государь сказал ему, что Остен-Сакен (наш посол) уже очень устарел и ослабел, а Ламздорф и все Министерство иностранных дел проникнуты духом формалистики и канцеляризма, а потому он поручает Полису войти в возможно близкие сношения с Вильгельмом и обо всем писать ему, Государю, в собственные руки. Вследствие этого начались и доселе продолжаются постоянные недоразумения, так как немцы объявляют Остен-Сакену и Ламздорфу, что то или другое обещано им Государем. Незадолго до приезда Loubet[737] Полис находился в Петербурге и на каком-то собрании подошел к французскому послу Монтебелло и сказал ему приблизительно следующее:

«Je suis Polis, je voulais vous dire qu’il serait tres agreable a I’Empereur d’Allemagne si monsieur Loubet en allant a Petersbourg ou en revenant passait par Berlin. Je puis vous affirmer que l’empereur Nicolas approuverait tout a fait cette maniere d’agir»[738]. Монтебелло отвечал: «Pardon, monsieur, je n’ai pas l’honneur de vous connaitre et une question de cette nature ne saurait etre traitee par moi qu’avec le ministre des affaires Etrangeres»[739]. Разговор этот был передан Монтебелло Ламздорфу. Ламздорф при первом докладе доложил об этом Государю, который отвечал: «Да, об этом было упомянуто вскользь, но я не знаю, зачем же Полис говорил об этом Монтебелло». Тем дело и кончилось.

В таких же отношениях Государь состоял с графом Муравьевым-Амурским, военным агентом в Париже, но этот человек, сделавшись адептом Филиппа, окончательно сошел с ума и был уволен от своих обязанностей, а теперь посажен в дом сумасшедших.

29 мая. Вернувшийся с представления в Петергофе императрице Александре Федоровне зять мой Бобринский сообщает, что нашел возможность включить несколько слов, рассеявших, по-видимому, неудовольствие Ее Величества на наше Рисовальное училище. Он сказал ей, что хотя нынешней зимой и было доложено Ее Величеству, что по постановлению совета училища решено не допускать посторонних выставок, но что последующим определением сделано изъятие для всех выставок, открываемых по желанию императрицы и по свойству выставляемых предметов, имеющих связь с целями, преследуемыми училищем.

Обедающий у нас в этот день Анатолий Куракин рассказывает, что представлялся императрице Марии Федоровне, которая, зная, что он крупный землевладелец и занимается сельским хозяйством, много расспрашивала его о том, что творится в деревне, и, выслушав его, советовала обо всем составить записку и послать Государю, обещая, что с своей стороны поддержит его. В своем изложении Куракин между прочим сказал: «Се nest pas settlement l’ordre public, c’est la monarchie ellememe qui est menacee, madame».[740]