Дневник, 1893–1909

23 мая. Четверг. Пишу Государю следующее: «Прошу у Вашего Императорского Величества позволения доложить о нижеследующем: князь А. В. Барятинский, получив в наследство после матери своей бумаги деда своего, князя Чернышева, представил бумаги сии в распоряжение Исторического общества и сверх того изъявил готовность принять на свой счет расходы по изданию их. Я был бы счастлив, если бы Вам угодно было, Государь, удостоить Барятинского милостивым словом.

В Публичной библиотеке находятся ныне записки графа Корфа. Так как они содержат ценные сведения о многих деятелях николаевского царствования, биографии коих готовятся у меня к печати, то я просил покойного Шильдера помочь мне в извлечении этих сведений. Ныне за смертью Шильдера и за прекращением занятий в Государственном совете я готов бы сам исполнить эту работу, если на то последует высочайшее Вашего Императорского Величества разрешение». Подписано: «статс-секретарь Половцов».

Доклад этот был мне возвращен с такою резолюцией: «Можете принять на себя работу извлечения сведений из записок графа Корфа, нужных для биографий. Николай».

О Барятинском ни слова. Такое молчание на мою скромную просьбу по меньшей мере грубо и даже трудно объяснимо иначе, как влиянием избитого сыновьями моими и потому враждебного ко мне Мещерского.

Самая форма разрешения пользоваться записками Корфа также далека от самой непритязательной вежливости. И это после тридцатишестилетних трудов моих по русской истории, трудов, установивших правдивый взгляд на ход событий, столь превратно излагавшийся и отечественной, и заграничной прессой до создания, по моей мысли, Исторического общества и до издания мной обильных и вполне достоверных документов. Такая резолюция подтверждает распространившееся за последнее время убеждение, что юного царя сбили с толку негодяи, как Сипягин, Мещерский и т. п., уверившие его, что он, следуя исключительно своему личному внушению, тем самым осуществляет веления Божеского промысла и что, следовательно, никакая посторонняя его личным намерениям инициатива не должна быть допущена, хотя бы она содержала лишь скромную просьбу о любезном слове человеку, принесшему пользу общественному делу. В эпоху падения Римской империи то же самое делалось проще: императоров просто провозглашали богами!

На днях министр финансов, желая получить приказание о пожертвовании на пользу пострадавших в Мартинике[734], дал своему ходатайству такую форму: «Если Ваше Величество прикажете перевести какую-либо сумму в Париж для пособия пострадавшим в Мартинике, то позвольте просить, чтобы перевод денег был в таком случае поручен министру финансов».

Ответ был такой: «Об ассигновании суммы я сделаю распоряжение, но перевод будет поручен Вам».

Управляющий Министерством народного просвещения при докладе получил от Государя написанный его рукой проект рескрипта на имя его, Зенгера. В рескрипте излагалась программа, которой должен был следовать новый министр в организации ныне вполне разорганизованного народного образования. И самое существо, и подробности, и формы изложения были таковы, что Зенгер счел невозможным принять на себя такое поручение, что и выразил немедленно. Государь предложил ему тотчас же с карандашом в руках сделать надлежащие изменения. Зенгер просил позволения взять эту бумагу домой и над ней поразмыслить. В следующий доклад Зенгер принес свои письменные замечания, но Государь, не приступая к их рассмотрению, оставил их у себя, вероятно, для того, чтобы советоваться с Мещерским?

Какие ужасы готовит Отечеству подобный хаос.

24 мая. Пятница. Разговаривая с Паленом, слышу от него следующий рассказ: «Будучи в коронацию нынешнего Государя назначен верховным маршалом, я имел случай видать его очень часто и воспользовался этим, чтобы предложить ему повторить то, что было сделано его отцом, а именно подтвердить волостным старшинам то, что они слышали от Александра III относительно тщетности надежд на увеличение земельных наделов с указанием на то, чтобы крестьяне слушались предводителей дворянства. Государь принял с удовольствием такое предложение и заучил слова, набросанные Паленом».

После произнесения их в присутствии всех собранных волостных старшин, а также и губернских предводителей водворилось гробовое молчание. Тогда Пален подошел к Государю и сказал, что предводители хотят благодарить Государя за такую речь и, обратясь к московскому предводителю Трубецкому, вызвал его для произнесения речи. Ни Пален, ни Трубецкой не сговаривались, и все произошло экспромтом, но произошло благополучно.

Молодой Государь был в восхищении от удавшейся церемонии и по возвращении в Кремль обнимал и целовал Палена.

Через несколько дней произошла ходынская катастрофа. Пален по доверию Государя должен был произвести расследование, которое, конечно, выставило главным виновником великого князя Сергея Александровича. Отношения двух сестер и двух beaufrer’ов[735] были весьма нежные. Высказанная Паленом правда Государю не понравилась, и с тех пор Пален впал в немилость.