Дневник, 1893–1909

22 сентября. Воскресенье. После четырехнедельного пребывание сначала в Царском Селе, а потом в Петербурге при беспрерывном дожде, сильном ветре и чувствительном холоде поставлен в необходимость вернуться на юг, чтобы запастись здоровьем на зимний законодательный в Государственном совете сезон. Глубоко грустные впечатления о временах, переживаемых Отечеством, увожу с собой. Благодаря ничем не сдерживаемому чиновничьему произволу, бессмысленным бюрократическим фантазиям, регламентации, доходящей до комизма, отсутствию всякой здравой, предварительно обсужденной политики, капризному вмешательству в дела, а в особенности в выборы людей императриц, великих князей, княжон и окружающей их толпы негодяев, русский народ все более и более приходит в угнетенное, бедственное положение. Терпение его ослабевает, почва для анархии делается все более и более плодотворной. Юный царь, которому отовсюду напевают, что спасение в самодержавии, неверно понимает эту глубокую истину и дает России не царское, а чиновничье самодержавие. Россию ожидают великие бедствия.

Декабрь

После трехмесяного пребывания в Монте-Карло и окончательного освобождения от припадка подагры 25 декабря садимся в вагон, чтобы возвратиться в Петербург.

В Вене по приглашению встретившего нас на станции посла Капниста едем обедать к нему. Его жена (рожденная Стембок-Фермор), сверстница и приятельница моих дочерей, весьма милая женщина; дом содержится на большую ногу, хотя не отличается вкусом украшения и убранства, обязанных происхождением герцогу Нассаускому. В непродолжительном с Капнистом разговоре выслушиваю от него приблизительно следующее: приезд в Вену Ламздорфа (министра иностранных дел) имел, конечно, благотворные последствия для устранения угрожавшей опасности усложнений на Балканском полуострове, но такое устранение, конечно, лишь временное. Все эти славянские братушки уверены, что Россия поддержит их в случае кровопролития между ними и турками. Фердинанд Болгарский в состоянии положить несколько тысяч своих солдат, чтобы заставить Россию, в которой поднимется журнальный и всякий иной крик, придти на помощь Болгарии. Наше вмешательство повлечет за собою вмешательство Австрии, и чем может кончиться подобная ссора, того предвидеть невозможно. К тому же петербургское правительство считает себя одного имеющим «политику». Все остальные державы, по мнению, нами выражаемому, предаются лишь козням, интригам и заговорам. Разумеется, русская военная сила устрашает наших соседей, они уступают нашим подчас весьма резким и бесцеремонным требованиям, но, конечно, такие уступки умножают горечь, которая может разразиться враждебными действиями при первом удобном случае. Во всяком случае положение далеко не твердое, а могущее ежечасно надвинуть усложнения и даже военные бедствия.

Отобедав у Капнистов, возвращаемся в 9 часов вечера в поезд. На другой день встречаем в Варшаве сына Петра, приехавшего туда для служебных дел, а в субботу в 11 ½ часов достигаем Петербурга.

В этот день празднуется в помещении Комитета министров столетие учреждения министерств. Государь приезжает туда для молчаливого выслушания данной им Комитету грамоты. Точно так же, как и в столетний юбилей Государственного совета, никто из присутствующих не слышит ни единого милостивого царского слова. Различие лишь в том, что Государственному совету было заранее объявлено, что никто никакой награды не получит, тогда как здесь доблестный Иван Николаевич Дурново получил андреевскую ленту.

Забавно между этими двумя юбилеями празднование юбилея Пажеского корпуса[748], на который был высыпан дождь выражений монаршего благоволения и в любезных словах, и всяких иных формах. Еще забавнее, что всем, получившим воспитание в Пажеском корпусе, разрешено носить Мальтийский крест по тому поводу, что Пажеский корпус помещен в здании Воронцовского дворца, в коем помещался Мальтийский орден[749].

В этот же день управляющий делами комитета министров Куломзин назначен членом Государственного совета. Человек он в итоге недурной, но вполне посредственный и весьма низкопоклонный.