Дневник, 1893–1909

В 2 часа — у глубокомудрого графа Шереметева, празднующего двадцатипятилетие основанного его тестем князем Павлом Петровичем Вяземским Общества любителей древней письменности. Шереметев читает отчет, то есть перечисление напечатанных Обществом документов, а затем представители разных обществ и учреждений, не исключая какого-то клуба, именующегося русским, читают свои поздравления и пожелания. Ребяческое чванство и комичное самолюбие. Избегая во всем этом участвовать, я в качестве учредителя Общества дал Шереметеву шесть тысяч рублей, но ни одного раза не был на заседаниях Общества, а сегодня, удалясь от торжественно официального — стола, усаживаюсь в качестве зрителя и слушателя с дамами возле хозяйки, которую знал ребенком.

В 4 часа приходит ко мне Коковцов. Его разговор, как, впрочем, и он сам, ничего выдающегося не представляет. Между прочим рассказывает, что министр юстиции Муравьев на последнем докладе просил Государя назначить членами Государственного совета сенаторов Фукса и Таганцева, но Государь довольно жестко отвечал ему, что право назначения членов Государственного совета принадлежит исключительно ему, что он не уступает его никому, не исключая председателя Совета великого князя Михаила Николаевича.

Вообще это самодержавствование получает тревожные размеры. Образчиком тому служит обращение с великим князем Павлом Александровичем, который почитался любимым дядей императора. Я не стану говорить об исключении из службы. Его прировняли к великому князю Михаилу Михайловичу, когда, быть может, следовало сделать менее огласки; но вопиющим представляется распоряжение о личном его имуществе. Павел Александрович получил в наследство от отца три миллиона рублей. Будучи весьма бережливым, чтобы не сказать скупым, он умножил этот капитал до цифры семь миллионов. Три миллиона он успел перевести за границу, а после свадьбы с Пистолькорс он захотел перевести и остальные четыре миллиона, но Государь не только воспротивился такому распоряжению, а даже приказал не давать ему и процентов с этого капитала. Напрасно министр двора Фредерике старался доказать ему незаконность и несправедливость такого распоряжения; Государь отвечал ему, что это его семейное дело, подлежащее его личному решению. Фредерикс просил выслушать мнение императрицы, но она, прослушав доклад Фредерикса, сказала: «Мои opinion est que ГЕшрегеиг pent faire ce qu’il veut!..»[752]

1903

Январь

1 января. Среда. Выход в Зимнем дворце. У императора вид усталый, измученный, быть может, отчасти вследствие боли, причиненной нарывом в ухе[753], взгляд его совсем не прежний; чувствуется жестокость и подозрительность, коих прежде не было. Императрица вдовствующая, или, как ее в последнее время стали прозывать, «злобствующая», сняла траур и заменила серые, фиолетовые одеяния категорически голубым платьем. Молодая императрица, шествующая с германским наследным принцем[754], в красном бархатном платье с весьма грубой и неизящной вышивкой. Никаких сенсационных новостей, милостей не слыхать. Членами Государственного совета назначены: Фукс, сенатор Первого департамента Сената, тот самый Фукс, в назначении коего Государь отказал министру юстиции и который попал, вероятно, вследствие дружеских сношений с Плеве, которому он мог понадобиться и для того, чтобы провести начальника почтового управления Петрова — битую бездарность. Князю Вяземскому, который напомнил о себе поднесением на высочайшее благотворительное благораспоряжение свое жалованье, разрешено снова присутствовать в Совете. При этом надо вспомнить, что два года тому назад Государь, делая ему строгий выговор, прочитанный во всех ротах и эскадронах русской армии, сказал, что никогда не простит ему, что он солгал ему, Государю, а когда в Особом совещании, судившем Вяземского, было решено сделать ему строгий выговор, то кто-то из членов сказал, что после получения выговора Вяземский, конечно, подаст в отставку, то великий князь Алексей Александрович сказал: «Такой негодяй никогда об отставке просить не будет». Можно думать, что для таких людей всегда готово место в высших правительственных сферах.

На выходе Витте получает очень лестный рескрипт. Подойдя к кучке членов Совета, в которой находился и я, Витте выражает свое по поводу рескрипта удовольствие, а затем на вопросы о его путешествии в Маньчжурию заявляет, что для отвращения висящих над нами там бед нам следует убираться оттуда во что бы то ни стало как можно скорее. Относительно Сибирской железной дороги Витте (специалист по железнодорожному делу) заявляет, что участок между Томском и Иркутском на протяжении семисот восьмидесяти верст построен так, что его нужно целиком перестроить и что даже путешествовать по нем теперь представляет серьезную опасность.

Узнав о болезни великого князя Владимира Александровича, еду к нему, но получаю от врача его С. С. Боткина успокоительные известия.