Дневник, 1893–1909

На это я отвечаю, что тут опять недоразумение, что я ничуть не приверженец исключительно той или другой отрасли человеческого труда, но что я считаю необходимым дать людям возможность трудиться свободно, по их собственному [желанию], не возлагая на правительство обязанность учить население тому, что и как они должны делать, обеспечивая им неприкосновенность права собственности, защиту от произвола и возможность пользоваться плодами честного труда на каком бы то ни было поприще, не исключая и промышленности, и не становясь нисколько на точку исключительного поощрения индустриализма.

Разумеется, коснувшись промышленности, разговор опять переходит на Витте и его недостатки как государственного деятеля. В итоге разговор этот подкрепляет мое мнение о Плеве: это человек умный, в деле полицейском опытный и в этом видящий спасение, чуждый ясным и светлым идеалам, ограничивающийся в государственной деятельности второстепенными маневрами, а еще более личными комбинациями. Его девизом может служить извращенная английская поговорка: «Man no measures».[757]

6 января. Понедельник. Крещенский выход в Зимнем дворце. Повинуюсь объявленному повесткой приказанию туда ехать, думая отделаться одним поклоном проходящему высочайшему шествию, но членов Государственного совета оказывается так мало, что поневоле отстаиваю обедню. Мне удается напасть на великого князя Алексея Александровича и напомнить ему о необходимости созвать совещание о Соляном городке. Во все время обедни он не находится в церкви, а уходит курить куда-то. То же самое с половины обедни делает Николай Николаевич. Подобное публичное нарушение элементарных великокняжеских обязанностей я вижу в первый раз.

Заезжаю к Победоносцеву, который непрерывно вздыхает о всем происходящем. В особенности негодует на приказание возвести в святые Серафима. Такое святопроизводство к празднику, выдуманное этими вредоносными черногорками и подкрепленное дармштадтской принцессой, может наделать много хлопот. На первый раз уже отпущено сто пятьдесят тысяч рублей на празднование этого торжества.[758] На мой вопрос Победоносцеву, примет ли он председательство в Комитете министров, если таковое будет ему предложено, Победоносцев утверждает, что откажется, прибавляя, что одним из главных поводов уже будет желание сохранить роскошную занимаемую им квартиру, то есть дом на Литейной улице, некогда принадлежавший Нарышкину и памятный блестящими праздниками.

Державин мог бы сказать:

«Где пиршеств раздавались крики,
Там ныне сонм поповской клики»[759]

7 января. Вторник. Еженедельный училищный завтрак. На выставке ученических работ небывалый прилив посетителей. Германский наследный принц простудился и захворал[760]. Его желание было потанцевать на придворном бале, но Государь отказал удовлетворить желание на том основании, что до большого трехтысячного бала, назначенного на пятнадцатое число, не будет в Зимнем дворце танцевальных увеселений. Таким образом, принцу пришлось веселиться в стенах Германского посольства, но и тут встретилось затруднение. Германский император приказал своему послу Альвенслебену непременно познакомить поближе принца с Витте, коего он считает выдающимся государственным человеком, а между тем в прошлом году императрица Мария Федоровна прислала сказать княгине Абамелек, что великий князь Михаил Александрович не приедет к ней на вечер, если будет рисковать встретить там жену Витте. Ввиду таких трудностей Альвенслебен решил дать обед всем министрам с их женами и пригласить на этот обед наследника, а вслед за тем дать [бал] в честь наследника без приглашения на этот бал жены Витте.

Государь незадолго до переезда в Петербург захворал болями в ухе. Вызванный в Царское Село специалист Симановский застал Государя кричащим от боли и немедленно прописал успокоительное средство, но каково было его удивление, когда камердинер отказался сходить в аптеку и, несмотря на продолжавшиеся крики больного, утверждал, что это дело не его, а какого-то солдата.

На днях император был с визитом у своей матери в Аничковом дворце. Присутствовавшая при этом датчанка, знающая его с детства, сказала ему, что императрица была приятно поражена любезностью своих внучек. На это Николай Александрович рассерженным тоном отвечал: «Mais mes enfants ne sont pas farouches».[761]

Ha 11 февраля назначен при большом дворе костюмированный бал в русских костюмах допетровского времени.