Дневник, 1893–1909

Витте: «Я пришел к Вам с великой просьбой, надеясь, что Вы исполните ее, если Ваше убеждение согласно будет с моим. Вот в чем дело: для министра финансов весьма важно иметь министра путей сообщения, с которым он мог бы вести дело в согласии. В настоящую минуту идет речь о четырех кандидатах на место министра путей сообщения: 1) Куломзин, который оседлал Бунге; это тупой чиновник, с которым дело вести будет невозможно; 2) Князь Хилков — это недурной, но посредственный человек, который мог бы быть директором департамента, но никак не больше; 3) Кази — человек даровитый, но способный только на отдельный эпизодический труд, а никак не на продолжительное управление какой-либо частью, человек блестящий, но несолидный; наконец, четвертый — Иващенков, который по избранию Сольского имел в руках контрольное дело железных дорог, человек степенный, трудящийся, несколько медлительный в труде, но снискавший себе уважение в Совете, где он в течение двух лет присутствует в качестве моего товарища. Это был настоящий человек. Завтра, в среду, вероятно, решится у Государя этот вопрос, и я думаю, что слово великого князя Михаила Николаевича могло бы иметь решающее влияние. Зная, в какой степени Ваши мнения уважаются великим князем Михаилом Николаевичем, я прошу Вас, если Вы разделяете мое мнение, убедить его замолвить слово за Ивашинцева[413]».

Я: «Я разделяю Ваше мнение о том, что из всех четырех кандидатов Ивашинцев был бы наилучшим. Но Вы видите, что я недвижим вследствие подагры, а к тому же и мое мнение не имеет пред великим князем значения, и сам великий князь никогда не решится заговорить о том, а Государь его не спросит».

Витте: «Тогда, по всей вероятности, будет назначен Куломзин, а с ним невозможно будет вести дело».

Я: «Я не знаю, какое Вы принимали участие в увольнении Кривошеина, а потому и не могу сказать, в какой степени у Государя должна быть мысль о том, что не из Вашего кармана следует брать ему преемника».

Витте: «По счастью, я был совсем в стороне от этого дела. Я имел доклад в пятницу и ничего не говорил о Кривошеине. В субботу государственный контролер Филиппов представил Государю собранные им о Кривошеине данные, в следующую среду был вызван Бунге, по совету коего и последовало увольнение Кривошеина. Мое участие заключалось в том, что Филиппов в заседании Комитета министров подошел ко мне и сказал, что намерен представить комитету собранные им данные. Я ему советовал представить все Государю и при этом внушить мысль, чтобы бумаги были переданы на рассмотрение не кого-либо из министров, а кого-либо независимого, указав при этом на Бунге. В следующий доклад Государь спросил меня, почему я ему не говорил о Кривошеине. Я отвечал, что сделал бы это чрез несколько времени, но не на самых первых порах. При этом упомянул, что об увольнении Кривошеина у меня была речь с „Вашим батюшкой“, который сказал, что увольнение это последует тотчас по возвращении его осенью в Петербург. Государь спросил свою мать, которая подтвердила, что слышала это от покойного мужа».

Я продолжаю настаивать на своей подагре и выражаю сожаление, что не попаду в четверг на заседание, в коем он, Витте, будет представлять положение наших финансов. Вспоминаю, как велика перемена сравнительно с тем, что было в начале моего служения государственным секретарем, когда я устраивал совещания об уничтожении сверхсметных кредитов.

Витте: «Об этом вы услышите послезавтра воспоминание».

Я: «Как сводится в нынешнем году исполнение бюджета?»

Витте: «64 миллиона превышения доходов».

Я: «Надо бы сложить некоторые налоги».

Витте: «Я представлю о сложении половины страхового налога, об освобождении прямых наследников от платежа налогов с наследств, когда наследства заключаются в землях, а также о взыскании крепостных пошлин при переходе недвижимых имуществ с цены имуществ за вычетом долгов».

Я пробую уговорить его сделать по этому предмету общее представление, но эта мысль ему не нравится.

В заключение Витте мне говорит, что вследствие ходатайства нескольких губерний предполагается начать покупку хлеба казной, что принесет 7 или 8 миллионов убытка. Я энергически говорю против, но вижу очень хорошо, что с его стороны это лишь маневр в надежде привлечь на свою сторону известные группы, почитаемые им влиятельными.

Стараюсь доказать ему, что экономическое положение изменится лишь тогда, когда создастся действительная, а не фиктивная поземельная собственность, но он отвечает, что это уж не его дело и что если бы он это затронул, то его стали бы еще больше бранить за вмешательство в чужие дела.