Дневник, 1893–1909

Правда, покуда печатались эти томаы, нередко приходилось останавливаться пред излишней ревнительностью архивных хранителей, но остановки эти не бывали продолжительны. Я имел в полном смысле слова счастие повергать их на суд в Бозе почившего Государя, и с какой простотой, с каким беспримерным добродушием, единый почерк его карандаша, единое доброе слово устраняли возникавшие сомнения, уничтожали препятствия. Стану ли говорить о том, как доброе слово подчас сопровождалось и добрым делом? Нет, покойный творил добро так, что шуйца не ведала, что творит десница[444]. Преклонимся и ныне пред волей его.

При таком, в лучшем смысле человеческом отношении августейшего нашего председателя к делу, конечно, облегчилось достижение задач, обществом преследуемых. Темы нашего „Сборника“ умножались, ссылками на них наполнялись вновь появлявшиеся в России исторические сочинения, прежние взгляды историков изменялись, предубеждения исчезли. Шаги на этом пути отмечались годичными, стольдорого памятными всем нам, собраниями общества.

Здесь, без какой бы то ни было натянутости, со свойственной ему непринужденностью обхождения, наш венценосный хозяин выслушивал отчеты о скромных трудах наших.

Как предупредительно вникал он в подробности чтений, имевших подчас довольно исключительный характер. Сколь приветливы были его обращения к ветеранам науки, к его бывшим преподавателям как, например, С. М. Соловьеву или Я. К. Гроту[445], как поощрительны вопросы младшим членам нашей научной семьи.

При входе в царские палаты невольно чувствуется что-то вроде торжественной сдержанности, подчас сковывающей внешнее проявление самых лучших чувств и мыслей. Здесь, около этого стола, уделив каждому из нас прямодушный взгляд, с кратким рукопожатием, покойный Государь двумя-тремя словами изменял настроение присутствовавших. Атмосфера наполнялась тем добрым человеческим чувством, которого не исключает внешнее расстояние, людей разделяющее, тем чувством, без которого не творится ничего в истинном смысле человеческого. Как часто, уходя отсюда, приходилось слышать возгласы: „Ах, если бы побольше людей могли видеть и слышать нашего царя так, как мы его сегодня видели и слышали; как вырос бы его образ пред миллионами людей; как осветилась бы искренность, возвышенность его душевных стремлений, если бы обстоятельства сделали их известными из прямого чистейшего источника“.

Волей Всевышнего не стало отечеству нашему — царя, обществу нашему — благодетеля. История начертит пред глазами потомства малодоступный пониманию современников светлый лик его. Я счастлив, что в качестве председателя Императорского русского исторического общества удостоился высокой чести сказать несколько слов, выражающих те чувства благодарности, коими сердца наши преисполнены, сказать здесь, где все дышит воспоминаниями о нем, здесь, где сегодня осеняет нас тень его, пред которой с благоговением умолкаю».

Победоносцев прочитал речь, в которой при весьма изящной внешней литературной форме изложил те свои политические идеалы нетерпимости, односторонности, насилия, эгоизма и непонимания высших человеческих стремлений, хвастаясь тем, что он и его единомышленники успели наполнить ими голову покойного Государя. Очевидно, то было назидание юному монарху идти по тому же грустному пути.

Речь его как выражение его образа мыслей была на другой же день напечатана в его органе — «Московских ведомостях».

21 апреля. Пятница. В 4 часа Финансовый комитет у Сольского. Рассматривается представление Витте об установлении выпуска депозитных билетов, обеспеченных золотом и золотыми ценностями, вносимыми в банковые учреждения.

За несколько дней пред этим Витте говорил мне, что Сольский отвергает необходимость рассмотрения этого вопроса комитетом, а сказал Витте, что подобное дело следовало бы ему прямо представить Государю при всеподданнейшем докладе. В сущности, такое мнение было лишь последствием трусости его пред поднявшейся в газетах агитации на тему о девальвации. Но, натрусившись газет, Сольский стал трусить и мнения товарищей, и заседание было назначено, по обыкновению, на квартире у председателя.

По приезде моем он объявил мне, что у великого князя Константина Константиновича в этот день происходят солдатские экзамены в командуемом им Преображенском полку и что поэтому нам надо будет его подождать.

Великий князь, однако, не опоздал. Заседание началось с того, что Сольский, все под гнетом опасений, заявил, что всех подробностей проекта рассматривать нечего, а что довольно установить текст одного параграфа о создании билетов, параграфа, который и будет внесен министром финансов в Государственный совет. Ему хотелось как можно более сократить прения, чтобы сложить с себя всякую ответственность, а я, напротив, стал по возможности расширять пределы обсуждения, что его выводило из терпения.