Дневник, 1893–1909

Я: «Но я думаю, что этого не следовало бы делать. Мне кажется, что если члены Совета желают высказать великому князю свои чувства по этому случаю, то они могут это сделать, но никак не в качестве учреждения, а лишь совокупности известных лиц. Что касается портрета, то ведь у нас вешают портреты всех председателей после их смерти. Подумайте, какое это впечатление произведет на великого князя. Он просто подумает, что Вы его заживо хороните. Что касается стипендии, то я категорически против. Денег вы соберете лишь безделицу, не говоря о том, что теперь в честь всякого повытчика[530] устраивают стипендии. Если Вы непременно хотите сделать что-либо, кроме адреса, то предложите поставить его бюст в одной из зал, где не заседают. Если Вы были в английском парламенте, то Вы могли видеть в коридорах статуи знаменитых ораторов: Лита, Фокса, Берка. Вот и мы можем положить начало таким путем подобному […]»[531].

Плеве соглашается или по крайней мере делает вид, что соглашается со всем, мной сказанным.

Я: «А что же, Вячеслав Константинович, ведь Иван Николаевич (Дурново) со своим дворянским комитетом провалился».

Плеве: «И ему предстоит еще много в этом направлении провалов».

Я: «Объясните мне, как же Вы, столь умный человек, могли пойти в этот комитет».

Плеве: «Да Вы, может быть, не знаете моих близких к Ивану Николаевичу отношений. Мы были вместе товарищами графа Толстого, потом я был товарищем Ивана Николаевича. Ну а ведь если он ни в каком деле азбуки не знает (sic), то он, во всяком случае, любезный душа-человек».

Я: «Да. По наружности».

Плеве: «По наружности (sic). Вот я и счел обязанностью помочь ему, быть в отношении его таким же душой-человеком».

Я: «По наружности?»

Плеве: «По наружности (sic!)».

Я: «Но не забудьте, в какое положение Вы ставите себя. Ведь весь город о Вашем участии в дворянском комитете отзывается так: „Плеве — умнейший человек и, слушая галиматью, высказываемую Муромцевым, Кривским, Дурново, подводит под эту галиматью фундаменты“. Поставьте себя в положение Государственного совета и его председателя, когда на их рассмотрение передаются постановления, в коих принимали деятельное участие государственный секретарь и его товарищ, особливо когда теперь вам обоим предоставлено право принимать участие в обсуждении дел. Вот Вы начали с того, что пришли спросить у меня совета. Позвольте дать Вам совет: выставьте предлогом, что заключения комитета передаются в Государственный совет, и откажитесь от дальнейшего там участия».

Плеве задумался и не опровергал моей мысли.

Я продолжал: «Да ведь по городу ходят слухи, что Вас назначают статс-секретарем Великого княжества Финляндского?»

Плеве: «Это зависело бы от условий».

Я: «Не скрою от Вас, что у меня был об этом разговор с великим князем, причем великий князь согласился со мной, что такое назначение может последовать лишь при одновременном назначении Вас членом Государственного совета. Вы имели бы сверх того дворец на Никольской площади и всеподданнейший доклад. Чего же больше».

Плеве: «Скажу Вам откровенно, что при теперешних обстоятельствах я бы с удовольствием принял такое назначение».

Надо сознаться, мастерской кистью Плеве нарисовал портрет свой.

В 12 часов еду завтракать с Имеретинским. Полтора года службы в Варшаве на нем отозвались. Он сделался сдержаннее, обдуманнее. В интимном разговоре высказывает откровенно свой взгляд на порученное ему дело: России нечего опасаться новой польской революции[532]. Социализм делает большие шаги вперед, и поляки опасаются его более, чем слияния с Россией. Беда в том, что Петербург не знает, чего хочет. Государь исполнен благих намерений; при словесном докладе соглашается со всем тем, что ему говорят, но когда вслед за тем ему представляются письменные доклады, то на этих докладах являются совсем иного смысла резолюции, внушаемые отголосками Каткова, Толстого, Делянова и т. п.

В 5 часов приезжают Их Величества. Погода превосходная, на улицах толпы народа, сдерживаемые полицией и войском.

Обедаю с А. И. Мусиным-Пушкиным и Григорием Голицыным, главноуправляющим на Кавказе, которого кавказцы остроумно прозвали Самовар-паша.

Уговариваю его быть как можно любезнее с великим князем Михаилом Николаевичем, который всячески содействовал его возвышению и ныне весьма обижен неуважительным его поведением.

Утверждает, что сделает все возможное, но не располагает управлять краем по указаниям великого князя.