Дневник, 1893–1909

Записку Витте Государь передал в Комитет министров, где, несмотря на сопротивления Дурново и Горемыкина, решено комиссию учредить. Получив от Государя утверждение этого положения Комитета министров, Дурново пред отъездом поехал испросить у Государя указаний о личном составе комиссии. Государь сказал, что членов назначит по возвращении из Крыма, и выразил при этом намерение назначить теперь же делопроизводителем комиссии товарища министра внутренних дел Алексея Оболенского (по внушению Витте).

Дурново стал умолять Государя этого не делать, выставляя Оболенского чуть не революционером и во всяком случае воскресителем идей царствования Александра II. Испуганный Государь взял назад свое предложение, о кандидатах на членство в комиссии речи не было, хотя мне известно, что в числе таких кандидатов Витте называл меня.

Вот почему, вероятно, мной и была сказана такая фраза.

В августе месяце я ездил в Москву на открытие памятника Александра II. Все сошло в полицейском отношении благополучно. Победоносцев, живший рядом со мной в «Славянском базаре», получил андреевскую ленту и рескрипт, от которых был в восхищении. Погода была чудесная. Комических инцидентов было вдоволь, но наиболее типичными были следующие у меня два разговора с Плеве, государственным секретарем.

Плеве приходит ко мне в гостиницу и говорит следующее.

Плеве: «Я прихожу к Вам за советом. 8 ноября великий князь[542] будет праздновать пятидесятилетие своей службы генерал-фельдцейгмейстером. Я сносился с Сольским, и мы возбудили предложение, принятое некоторыми членами Совета, чтобы Совет присоединился к празднованию этого дня».

Я: «В каком же виде?»

Плеве: «Предполагается собрать общее собрание Совета, на котором будет постановлено поднести великому князю адрес, во-вторых, предполагается собрать капитал для учреждения стипендии, в-третьих, предлагается повесить портрет великого князя».

Я: «Собирать чрезвычайное для этой цели общее собрание я не вижу в законе разрешения. Стипендию вы соберете лишь самую ничтожную, а портреты председателей вывешиваются только после их смерти. Не знаю, доставит ли великому князю [удовольствие] обращение с ним заживо, как с мертвецом. Я понимаю, пожалуй, что члены Совета принесут великому князю поздравление, так сказать, частным образом, как сотоварищи по Совету, но больше ничего не вижу возможности сделать».

Плеве: «Но позвольте просить Вас посондировать[543] по этому предмету великого князя».

Я: «С удовольствием».

На другой день во время обедни я заметил, что великий князь Михаил Николаевич вышел из собора. Я поспешил за ним последовать, опасаясь, что он почувствовал нездоровье. Великий князь пригласил меня последовать за ним в Николаевский дворец, и там за чаем я рассказал ему слышанное от Плеве.

Великий князь отвечал, что не находит основания праздновать в этот день его юбилей, потому что фельдцейгмейстерский титул был пожалован ему, когда ему минуло 16 лет, после чего он еще четыре года сидел за уроками и лишь по миновании двадцати лет вступил в исполнение фельдцейгмейстерских обязанностей одновременно с назначением в члены Совета. Во всяком случае Совет имеет основание поздравлять его только чрез четыре года.

По окончании церемонии ко мне снова пришел Плеве, которому я передал слова великого князя, пришедшиеся ему весьма не по сердцу. Продолжая разговор с ним, я сказал ему: «Объясните мне, пожалуйста, Вячеслав Константинович, Ваш образ действий. Вы участвуете в Дворянском комитете, заявляете там мнения. Теперь все дело передается в Совет. Думаете ли Вы, что великому князю председателю приятно будет при обсуждении дела высказывать мнения и находиться, может быть, в противоречии с государственным секретарем?»

Плеве: «Мое участие в этом комитете объясняется моими давними отношениями к Ивану Николаевичу Дурново. Вы знаете, что я сначала был вместе с ним товарищем графа Толстого, потом по назначении министром Дурново я был его товарищем. А ведь Вы знаете, что Иван Николаевич — душа-человек».

Я: «То есть по наружности?»

Плеве (ухмыляясь): «Да. По наружности. Но вот я и счел обязанностью оказать ему содействие».

Я: «Тоже по наружности?»

Плеве: «Да, по наружности».

После этих слов едва ли стоило передавать дальнейший разговор, так характерны слова этого человека, не имеющего ни чести, ни совести.

По возвращении из Москвы, проведя конец августа в Царском Селе, уезжаем 29 числа на юг. В день отъезда ко мне появляется какой-то господин из редакции «Нового времени»[544], чтобы получить от меня сведения для написания биографической статьи по случаю двадцатипятилетия со времени назначения меня сенатором. Отделываюсь от него общими местами и с наслаждением сажусь в вагон, уносящий подальше от петербургской всякого рода грязи.

Пробыв месяц в Париже, переезжаем в средине октября на осень в Монтекарло[545]. Здесь 23 октября нового стиля происходит со мной ужасное приключение.