Дневник, 1893–1909

Несравненно более влияния будет всегда иметь землевладелец, родящийся и умирающий на родной земле и притом не одиночно, а в целом ряде поколений. Тот, который любит и свой угол, и своих соседей бескорыстно, для которого, по слову Грибоедова, „дым отечества и сладок, и приятен“. Такой человек всегда будет надежным руководителем меньшой братии, в нем правительство всегда будет иметь опору престола и Отечества, устой нашего государственного строя гораздо более прочный, чем те искатели приключений, кои целовали руку Людовика XVI и влекли его на эшафот, поклонялись Робеспьеру и радовались его погибели, превозносили Бонапарта и благословляли отъезд его на остров святой Елены. Вот в этом-то руководительстве меньшей братии и лежит главная обязанность земельного дворянства, руководительстве не одними словами, но примером, но делом, но установлением добрых, человеческих, а не механических, формальных отношений. Этот союз старших и меньших членов поземельной крестьянско-дворянской семьи много столетий лежал в основе нашего государственного устройства, благодаря твердости его Россия вышла победительницей из тех несчастий, коими изобилует ее история. Вот главная задача поземельного дворянства, а для достижения этой задачи нельзя почесть наиболее приготовленными людей, прослуживших долгое время в канцеляриях. Я могу говорить по опыту, состоя на государственной службе 49 лет… Эти соображения были поставлены мной в основание заключения о том, что надо возвысить категорию служебных отличий, дающих дворянство, а также дать возможность дворянству вводить в свою среду землевладельцев, продолжительно и успешно творящих дворянское дело, хотя и не принадлежа еще к дворянству».

27 февраля. Воскресенье. Приезжает ко мне министр юстиции Муравьев и уговаривает принять председательствование в имеющей образоваться комиссии для рассмотрения написанных в Министерстве юстиции проектов изменений в судебных уставах.

Объясняю ему, что моя личность повредила бы делу, потому что, хотя составители судебных уставов смотрели на меня как на реакционера, тем не менее Катковы, мещерские, толстые убедили Государя Александра III, что я либерал, и эту репутацию я сохранил и в нынешнее царствование, так что мое участие повредило бы задуманной Муравьевым реформе. Он убеждается моими доводами и сетует на то, что юного царя более и более натравляют на необдуманное проявление самодержавия, или, точнее, капризов властолюбия.

На днях Муравьев получил просьбу семейства Мамонтова, допустившего преступные действия при постройке и управлении Архангельской железной дороги и подвергнутого судебным следователем тюремному заключению. Семейство просило о замене тюрьмы домашним арестом. Просьба была подана Государю и прислана Муравьеву с надписью: «Мамонтова подвергнуть домашнему аресту». Как Муравьев ни доказывал, что подобная резолюция предрешает исход судебного процесса в пользу Мамонтова, но молодой император остался непреклонен и резолюции не изменил.

28 февраля. В 12 ½ еду в Зимний дворец к Государю говорить о предстоящем годичном собрании Исторического общества. В приемной нахожу великого князя Александра Михайловича, дежурившего в качестве флигель-адъютанта[591]. От Государя выходит министр земледелия Ермолов. Мой доклад происходит приблизительно так: сначала читаю перечень печатающихся томов с означением их содержания, потом упоминаю о предстоящих выборах в члены. При упоминании имени Сергеевича Государь говорит: «А, этот тот, который читал на прошлогоднем собрании».

Я: «Да, Ваше Величество, то было чтение, по поводу коего Бартенев дозволил себе такую неуместную выходку»[592]. Государь: «Шереметев говорил мне, что Бартенев сам о том сожалеет». Я: «Ваше Величество, это больше ничего, как дерзость, вызванная Вашей чрезвычайной добротой. В течение 34-х лет у нас ничего подобного не было и допускать этого нельзя. Если что-либо подобное возобновится, то я очень категорически пойду против и убедительно прошу Вас поддержать меня. Позвольте мне еще предостеречь Вас: у меня был Шумигорский, заявивший, что Вы разрешили ему писать историю Павла I и обещали сами рецензировать ее. Писать историю Павла Петровича невозможно, а особливо примешивая к этому Ваше имя. Пишущему эту историю придется или лгать, или говорить ужасные истины. Каково будет положение, если по появлении этой истории начнется критика, которая окажется направленной против Вас?»

Государь: «Мне Владимир Александрович говорил то же самое по поводу труда Панчулидзева».

Я: «У меня будет к Вам просьба. В моем биографическом словаре я дошел до биографии великого князя Константина Николаевича. Необходимо было написать его оценку, что я всегда делаю сам. Вот я и принес Вам это описание с просьбой его цензировать и притом как можно строже, потому что в отношении всех великих князей я нахожусь в особенном положении вследствие участия, которое принимал в законе 1886 года». При этом рассказываю, как все дело было, что мной и описано подробно в своем месте.