Дневник братьев Гонкур

Вижу, однако, что Готье и Сен-Виктор плачут. О! убийственно это церковное пенье с его вечным, неумолимым «Покойся с миром!». Ну да, конечно, после такой жизни, полной труда и борьбы, покой – самое меньшее, что он должен получить!

На кладбище мы едем по той же дороге, по которой так часто ездили к принцессе, потом теми же бульварами, где так часто блуждали в поисках наших описаний, когда писали «Жермини Ласерте» и «Манетт Соломон»… Потом я впадаю в какую-то дремоту, и меня встряхивает при крутом повороте на кладбище.

И вот я вижу, как он скрылся в склепе, где лежат отец и мать и где осталось еще место для меня.

Дома я лег в постель, положил поверх простыни его портреты и до ночи оставался с его образом.

23 июня, четверг. Сегодня утром я захожу в его комнату наверху и сажусь против пустой постели, с которой я каждый день заставлял его подыматься даже в сильнейшие холода прошлой зимы, чтобы идти с ним на обливания, который, как я думал, вылечат его.

На этой постели, за эти последние месяцы болезни, слабости, неловкости, я ему часто помогал одеваться и раздеваться. На ночном столике остался том, лежавший под подушкой, чтобы приподнять грустную голову покойника; цветы, которыми я засыпал его агонию, сгорели в камине и смешались с бумажками от свечей, горевших около его гроба; а на рабочем столе, вместе с письмами и визитными карточками, полученными в первую минуту, валяется и молитвенник Пелажи.

26 июня, воскресенье, Бар-сюр-Сен. Места, где сохранилось нечто из моей прежней жизни, теперь молчат, не говорят мне ничего нового, заставляют только вспоминать. В этом доме мы всегда бывали вдвоем, и теперь минутами случается, что я думаю о нем, будто он жив, или просто забываю, что он умер. Случаются звонки, при которых мне хочется вскочить со стула, думая, что это Жюль возвращается и дернул второпях колокольчик, бросая в дверях служанке: «Где Эдмон?»

30 июня, четверг. Я так несчастен, что возбуждаю вокруг себя какую-то особенную женскую сентиментальность. Что за милое письмо написала мне госпожа ^***, и какую невыразимую нежность приносит оно мне!

Я никак не могу отделаться от одного воспоминания. Одно время я вздумал играть с братом на бильярде. Хотел развлечь его, но только мучил. Как-то раз, когда, вероятно, боль не давала ему играть внимательно и он то и дело попадал мимо, я слегка ударил его кием по пальцам. «Как ты груб со мною!» – сказал он. Тон его упрека – не то кроткий, не то грустный – всё еще звучит у меня в ушах.

18 июля. Я не болен, но тело мое не хочет ни ходить, ни действовать; ему противно всякое движение; оно жаждет неподвижности факира. Притом у меня непрерывно то нервное ощущение пустоты под ложечкой, которое вызывается глубоким потрясением; оно становится еще мучительнее от страха перед большой войной, которая теперь затевается[81].

23 июля, суббота. Хотелось бы мне увидеть его во сне. Мысль моя, весь день занятая им, надеется встретить его ночью, призывает его, желает его утешительного воскрешения в обманчивой правдивости сновидения. Но сколько я ни вызываю его, ночи мои пусты и не приносят мне воспоминаний о нем.

Сердце мое не лежит ни к чему; нет ни к чему охоты. Мой молоденький кузен Лабиль, прозванный нами в детстве Моряк, потому что готовился к службе на море, хотел увезти меня за границу – я не решился. Представлялся случай сдать дом – я колебался. У меня нет силы, необходимой для какого бы то ни было решения.

30 июля. В этом городе, в этом доме, куда мы каждый год приезжали вместе в течение двадцати двух лет, каждый шаг пробуждает прошлое, из которого встают воспоминания.

Тут было наше убежище после смерти матери, наше убежище после смерти старой Розы, тут проводили мы каждое лето каникулы после зимней работы, после каждой книги, выпущенной весной. На тропинках, где пахнет лавандой, по берегам Сены, у порогов реки, через которые мы перебирались с длинными палками, мы вместе составляли описания для «Шарля Демайи». В церкви мы вместе рисовали витражи, изображающие масленичное шествие быка. В винограднике мы узнали о смерти Гаварни. Здесь, на эту постель, которая осталась такою же, с тех пор как Жюль лежал на ней рядом со мной, бросили однажды рано утром письмо Тьерри, в котором он торопил нас вернуться в Париж, чтобы начать репетиции «Анриетты Марешаль».

И возвращаясь к началу, к самому началу тех лет, я вижу, как мы выходим из этой двери в своих белых блузах, с котомками за спиной – пускаемся в путешествие по Франции, в 1849 году. Он был такой хорошенький, розовощекий, еще безбородый; в деревнях, где мы проходили, его принимали за женщину, похищенную мною.

21 августа. В Булонском лесу. Когда смотришь, как падают под топором большие деревья – падают, шатаясь, как раненные насмерть, – когда видишь там, там, где была завеса зелени, поле, на котором белеют торчащие, как зубья гигантской бороны, острия кольев, тогда сердце наполняется ненавистью к пруссакам, виновникам всех этих убийств природы.