Дневник братьев Гонкур

– Нет, – отвечал Бертло, – мне не дают ни денег, ни людей, а я каждый день получаю по 250 писем. Нет времени для экспериментов. Можно бы кое-что и испытать, кое-что придумать, но времени, времени не хватает для большого опыта! Да и для того, чтобы ознакомить с ним военных. С одним артиллерийским тузом я говорил о керосине. «Да, говорит, его использовали еще в IX веке». – «Но американцы, в последнюю войну…» – «Правда, – отвечает мне он, – но это вещь опасная, мы же не хотим взорвать самих себя»… Видите, – прибавил Бертело, – и все у нас так!

Разговор за столом переходит на предполагаемые условия, которые нам предъявит прусский король: уступка части броненосного флота, смещение границ – некоторые уже видели это на новой карте у Этцеля[87], смещение, отнимающее у Франции несколько департаментов.

Обращаемся с расспросами к Нефцеру, но он не отвечает прямо и со свойственным ему тонким скептицизмом, прикрытым громким смехом, со своим тяжеловатым эльзасским акцентом, издевается над Гамбеттá, который, будто бы отправил в Страсбург нового мэра, труса, на место прежнего, мужественно сражавшегося[88]. Он обвиняет X… разбогатевшего на строительстве укреплений, а затем и других инженеров, которые, как говорят, записывают по триста рабочих там, где их работало всего пятьдесят.

Ренан, упорно держась своей мысли о превосходстве немцев, продолжает развивать ее двум своим соседям, пока Дюмениль не перебивает его новой выходкой:

– Что касается чувства независимости ваших немецких крестьян, то могу вам сказать, что я сам видел, когда охотился в Бадене, как их посылают за убитой дичью пинком в зад.

– Прекрасно, – отвечает Ренан, вдруг отвлекаясь от своей мысли, – я предпочитаю крестьян, которых толкают ногою в зад, нашим крестьянам, из которых общее голосование сделало наших хозяев…

Бертло продолжает свои горестные разоблачения.

Наконец я восклицаю:

– Значит, все кончено, нам остается только воспитать новое поколение для отмщения!

– Нет, нет! – кричит Ренан, вскакивая уже побагровевшим. – Нет, не месть! Пусть гибнет Франция, пусть гибнет Отечество! Царство Долга и Разума превыше всего!

– Нет, нет! – вопит в ответ весь стол. – Нет ничего выше Отечества!

Ренан встает и не совсем трезвыми шагами ходит вокруг стола, размахивая своими коротенькими ручками, цитируя отрывки из Писания и повторяя, что в них «всё!». Потом он подходит к окну, под которым продолжается обычное беспечное движение Парижа, и говорит мне:

– Вот что нас спасет: безучастность этого населения!

10 ноября, четверг. В эти дни все, положительно все, кого я вижу, нуждаются в душевном успокоении, в нравственном отдыхе; все хотят бежать из Парижа. Каждый говорит: «Как только это кончится, я уеду» – и называет какой-нибудь уголок Франции, неопределенный клочок земли где-нибудь в деревне, где можно будет вдали от Парижа и от всего, что его напоминает, по целым часам ничего не думать, ничего не помнить.

Очень возможно, что тот наш великий 89-й год, к которому никто даже из противников не подходит иначе, как с низкими поклонами, не так уж счастливо повлиял на судьбы Франции, как думали до сих пор. Может быть, теперь увидят, что, начиная с этого года, наша жизнь стала чередой подъемов и падений и вся состояла из починок общественного строя, который у каждого поколения требовал нового «избавителя». В сущности, французская революция убила дисциплину в народе, убила ту самоотверженность личности, которая раньше воспитывалась религией и другими идеальными чувствами. А то, что уцелело из этих немногих идеальных чувств, убито сначала нашим первым избавителем, Людовиком Филиппом, и фразою его первого министра «Обогащайтесь!»[89], обращенной к зарождающемуся среднему классу, а затем вторым нашим избавителем, Наполеоном III, его примером и примером его двора, как бы говорившими нам: «Наслаждайтесь!» И когда погибли все бескорыстные чувства, всеобщее избирательное право, это разрушительное, дезорганизующее мнение низших слоев общества, превратилось в настоящую власть над Францией.

У другого народа, у народа, всерьез любящего свободу и равенство, у народа образованного, одаренного критическим умом, 1789 год мог бы начать собою новую эпоху; но для темперамента Франции – скептического, хвастливого и беспечного – 89-й, думается мне, оказался пагубным.

12 ноября, суббота. Пусть не вздумает потомство воспевать грядущим поколениям героизм парижанина 1870 года. Весь героизм его состоял в том, что он ел бобы, приправленные не совсем свежим маслом, и ростбиф из конины вместо говяжьего – и то не замечая этого: парижанин не знает толку в еде.